Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич. Страница 24

Утомленный хлопотами и проголодавшийся Букреев много и аппетитно ел — это нравилось майору. Незаметно беседа перешла на щепетильную тему, затронутую сегодня Баштовым. Степанов вспомнил Баштового и догадался, что начальник штаба рассказал о их знакомстве.

— Видите ли, Букреев, — начал майор, — я, конечно, могу и не оправдываться перед вами. Но сами знаете, идем на большое дело, и такое дело, где главное — уверенность в каждом. Вернее… доверие к каждому. Мы проверяем солдат, младших командиров, подбираем достойных людей для десанта, так что надо говорить об офицерах, а тем более о старших начальниках. Вы давно в партии, Букреев?

— Членом партии с двадцать девятого года. До этого был, как и полагается в моем возрасте, комсомольцем.

— Я вступил в партию несколько раньше. Но мне и лет побольше. Словом, мы можем говорить сейчас с вами на равной ноге, если только можно так выразиться. По-честному, напрямик. Я не хочу обиняками голову морочить, Букреев… Баштовой очень меня ругал?

— Не так, чтобы очень… Вернее, он толком ничего и не рассказал. Какая-то у вас горячая встреча произошла на Камыш-Бурунской переправе. Где-то вы… «людей попалили». Я понял: вашу часть разбили?

— Понятно. — Степанов вздохнул, веки его дрогнули. — Ну что же, Букреев, если прямо сказать, я, конечно, командир битый и, может быть, этим наученный… С Баштовым мы встречались на Керченском полуострове в апреле — мае сорок второго года. Сами знаете, Букреев, тогда время было, отличное от сегодняшнего. Отступления, неудачи, нервное время… На полуострове у нас получилось вообще плохо в мае сорок второго года. Были ошибки у командования фронтом, были ошибки у нас, у среднего звена. Словом, немцы воспользовались и тем и другим и нашлепали нам. Баштовой тогда тоже был в морской части. Ничего не скажешь — моряки были магнитом, вокруг которого как бы собиралось все наиболее решительное, смелое, я бы сказал — безгранично смелое. А у меня был молодой состав в батальоне, новички. Опыта не было еще ни у них, ни у меня. Да… Если Баштовой сказал, что я «попалил людей», может, и так. Мне самому тяжело до сих пор. Тогда у меня из бока снарядом первый фунт мяса вырвало, Букреев. Но я в госпиталь не лег, и дырка на ходу заросла. Это не особая заслуга моя, но, может быть, и это штришок для моего портрета…

Степанов встал, прошелся по комнате, пришлепывая туфлями и заложив руки в карманы бриджей.

Ветер посвистывал за окном. Невдалеке выли одичавшие собаки. Через короткие промежутки времени стреляли орудия, донося сюда, в заброшенное степное жилье, рокочущие звуки, напоминающие о войне.

— Потом мне пришлось хлебнуть и горячего и холодного, — продолжал Степанов. — От рубежа Дона я отступал в арьергарде. Надо было прикрывать отход армии к Главному Кавказскому хребту. Местность вам известная, зацепиться не за что. В то время я понял смысл слов «оперативный простор». Помню, влезешь на скирду, замаскируешь в копнах полковые полуавтоматические пушки и ждешь. Появились… Бегут по этому оперативному простору, как на ладони, словно гончие собаки, черные германские танки. Бегут то кучкой, то врозь, обнюхивают каждый стог, каждую левадку, каждый полевой домик. Именно гончие собаки! Такими я их запомнил. Шарят, нюхают, стойку делают и, чуть что заметят, прут во весь дух, и за каждым танком пыль до небес, позади — дым космами: скирды поджигают, копны, хатенки. И могли бы те танки бежать таким макаром хоть до Ирана, но вот на пути сидят подобные моим орлята и ждут. Обвяжутся снопами, подтянут снарядов к себе побольше, и вижу только: оборачиваются ко мне, к моему командному скирду, ждут сигнала. — Степанов взъерошил волосы. — Вот в те денечки и побелело у меня наполовину мое оперение. До самого Терека так отходили. Под Тереком меня немного чиркнуло, — майор пырнул пальцем куда-то себе в грудь, — лечился, выздоровел и через Грузию — на перевалы, под Туапсе…

Скажу откровенно, тянет рассказать о пережитом. Под Туапсе вам театрик известный. Все эти знаменитые гора Индюк, скалистые гребни, террасы, теснины, седловины и котловины. Подтянули мы свой полк на передовую. Чем дальше, тем ущелье уже, горы выше и выше. Осень, тучи низкие, дождь идет беспросветно и кругом — стрельба. Какая! Бой в горах и в степи различный. Звуки совсем иные. Эхо звуки множит, ущелья то хохочут, то ухают, то гремят. И кажется, стреляют только в тебя.

Ехали мы всё медленней и медленней, а затем и совсем остановились. Помню, подходит к нам часовой, по штыку вода катится, руки синие, и говорит: «Дальше ехать нельзя. В полутора километрах немцы». Выгрузились. Заняли оборону возле Шаумяна — знаете это место? — оседлали дорогу. Какие там лили дожди, Букреев! Мы стоим внизу, а немцы — вверху. А на нас и потоки дождя льются и пули летят. Красноармейцы мои стояли в воде круглые сутки, недели. Пухли ноги, появились болезни: чирьи, дизентерия. И ничем нельзя помочь. Блиндажи строили, но их заливало. Грунт такой скалистый, что вода стояла, как в бассейне. Ведрами вычерпывали.

Продовольствие доставить невозможно. Сколько полегло на взгорках людей с наплечными термосами! За каждым человеком немцы охотились. Не знаю только, сумеет ли кто-нибудь описать правдиво то туапсинское наше стояние «насмерть»…

Сейчас некоторые стараются легонько все представить, так сказать, на тормозах спустить. Никаких, мол, трудностей советские войска не переживали, все было размечено, расчерчено, дождик и тот шел по приказанию… Помню, как мы мокли. Ужас! Сухого дерева нет, а раз нет сухого дерева, нельзя развести бездымный костер. Нет костра — нет горячей воды, пищи. А если задымишь, начнет бить батарея — чаю не захочешь. Сидим близко от врага. За их спиной были дороги, Кубань-матушку захватили, и жареное и пареное, а за нами что? Море. Этого Баштовой не знает обо мне… После того мне такая хибарка дворцом кажется!..

Букреев и Степанов закурили. Сизые полосы дыма повисли в комнате.

— Как там мои ребята? — побеспокоился Букреев. — На бурьянах спят. Правда, получше вашего Туапсе, но все же…

— Ничего с ними не будет. Ребята у вас молодые, крепкие. Я сегодня глянул на них. Ну, батенька мой, один к одному!

— Да, ребята у меня великолепные! Надежное войско. А главное — отлично подготовленное. Вы говорили о боях у Туапсе. Скажите, разве не лучше было использовать там специальные горнострелковые части?

— Разве напасешься горных стрелков, Букреев? Приходилось держать весь Кавказский хребет. У немцев были горные части. Убивали мы их, в плен брали. Хорошее спецобмундирование: короткие куртки, шаровары, высокогорные ботинки, штурмовые костюмы. Снаряжены были альпийскими веревками, альпенштоками, кошками, скальными крючьями. И мы отобрали из полков более здоровых ребят, послали учиться в Лазаревскую. Спустя немного и у нас появились «горные орлы», в ботинках с когтями, в специальных куртках, в гольфах и шерстяных чулках. Получили навыки горной войны, знали, как дышать на подъемах, спусках и тому подобное. А потом интересное дело получилось с этими башмаками. Погнали мы немцев, и представьте себе — в азарте некогда было переобуваться. Попали в Краснодар в ботинках с когтями. Ребята смеялись: «Товарищ майор, дайте хоть какую-нибудь горку взять штурмом».

Степанов замолчал, искоса посматривая на собеседника. Букреев покуривал, наблюдая, как ветерок, забивавшийся в окно, разрывает кольца табачного дыма и относит их в угол.

— Спать будете у меня, Букреев, — предложил Степанов, — на моей кровати.

— Зачем же вас стеснять? Я устроюсь где-нибудь.

— Не выдумывайте и разоблачайтесь. Я вас, очевидно, уморил своими воспоминаниями?

— Нисколько.

— Я доволен, что очистил душу. Но вы почему-то не реагируете, Букреев?

Букреев глубоким, одобрительным взглядом посмотрел на майора, и тот понял, что слова иногда бывают излишни.

— Я все же пойду проверю людей, товарищ майор.

— Только возвращайтесь сюда. Иначе вы не друг кесарю.

— Я не друг кесарю, но вашим другом постараюсь быть. И если вы разрешите, я поведаю о нашем разговоре Баштовому.