Золотая клетка. Сад (СИ) - "Yueda". Страница 14

А вот ёлку в зале расторопные гномики невидимки недоукрашали ещё. Спугнул я их что ли?

Не! Ну серьёзно. Кто всё это делает?

Медленно захожу в зал и улавливаю божественный аромат плюшек с корицей. Затем тупо иду на запах в столовую. А там на белом столе я вижу это чудо — целое блюдо с плюшками. С плюшками, пышущими жаром, с блестящим промасленным бочком, с запечённой тёмной корочкой, от одного вида которой непроизвольно выделяется слюна. Рядом с этим блюдом ещё что-то стоит, много чего стоит на самом деле: тарелки с сыром, мясной нарезкой и какими-то рулетиками, вазы с фруктами, с, блядь, клубникой и нарезанными овощами, блюда с колбасками, с хитро закрученным омлетом и с панкейками, пиалы с йогуртом, с мёдом и джемом, графины с апельсиновым соком и водой, и ещё какая-то шняга. Но я всего этого почти не замечаю, потому что плюшки затмевают всё. Это ж любовь моего детства. Настоящие плюшки только бабушка печь умела, все остальные магазинные — фуфло собачье. И вот эти, на блюде, они настоящие. Я это носом чую!

— Утро доброе! Присаживайся давай, завтракай. Сейчас кофеёк сварю, — слышу весёлый голос из района кухни.

Оборачиваюсь и вижу у плиты круглую бабушку. Она реально кругленькая вся. Маленькая, полненькая, волосы одуванчиком, и не ходит — перекатывается. Шустро так и абсолютно бесшумно. Как так можно, я вообще без понятия.

Пока я стою и хлопаю на неё глазелками, этот чудо-колобок подкатывается ко мне, мягкими ладошками усаживает на стул, наливает в стакан сок, придвигает тарелки и тарахтит:

— Ты кушай, кушай. А то тоже мне, выдумал — голодовка! Это видано ли дело! Только обрадовалась, что в доме человек нормальный появился, будет кому готовить, а то Дамир вечно по делам своим спешит и приходит поздно, так на тебе — голодовку объявил! Нет уж. Приготовила — ешь давай!

Оттараторив всё это, бабушка-колобок укатывает обратно к плите, а я вонзаю зубы в плюшку. Оказывается, я её на автомате взял.

Плюшка, кстати, охуенная. Мировая плюшка. Как в детстве у бабушки.

Ладно, плюшки плюшками, но что это за бабулька? Которая Крокодила просто Дамиром называет, а не по имени-отчеству. Это что, Крокодилова бабушка? Да ну нахуй!

— М-м… — прожевав, тяну я. — Вкуснотень! Сами пекли?

— А то кто ж! — отвечает бабулька и снимает турку с огня.

Надо же! Хоть рядом кофемашина стоит, бабулька сама варит. Охренеть!

— А вы кто? — спрашиваю в лоб я.

— Ой! Забыла совсем, — всплёскивает она руками. — Любовь Францевна меня зовут, но можно просто — тётя Люба, — бабулька оборачивается и, блеснув очками, улыбается самой очаровательной улыбкой какую я только видел. — Экономкой тут работаю. Всё хозяйство на мне.

Экономка? Серьёзно?

Не, ну вообще логично, что у такого важного дохуя перца, как Дамир, есть экономка. Кто-то ж должен за этой хороминой следить. Но как-то не так я её себе представлял. При словосочетании «экономка у Крокодила» вырисовывается такая солидная дама, строгая, по форме одетая, с парой-тройкой молодых помощниц, но никак не бабушка божий одуванчик с мягкими, как плюшки, руками, звонким голоском и улыбкой, как весеннее солнышко. Ну не вяжется она у меня с этим тираном-мудаком.

— А помощники у вас есть? — снова спрашиваю я.

— Помощники? — удивляется бабулька божий одуван и, подкатив к столу, ставит передо мной чашку с божественно пахнущим кофе. — Да зачем они мне? Только под ногами путаться будут. Я и одна со всем справляюсь.

Представляю, как этот великовозрастный, но жизнерадостный колобок катается по квартире, и… ну… Завидки берут, если честно. Я до такого возраста, наверное, и вовсе не доживу.

Отхлёбываю кофе и аж замираю. Я такого вкуснецкого кофе отродясь не пил. Даже в этих Дамировых ресторанах. У бабы Любы руки просто волшебные!

Показываю большой палец и налегаю на еду. Бабушка-колобок благостно улыбается и, поставив в центр стола композицию из еловых веток, поправляет на ней снежинки. Я обегаю глазами кухню, отмечая новогодние украшения, и только сейчас соображаю, что это всё она. Она? В одного? Да это не человек, а ракета, ёпт.

— Это вы всё украшали? В одиночку? — уточняю я.

— Братья охранники подсобили пару раз, а так да, всё одна. А что? Не нравится что-то? Может, не современно? — хмурится бабушка, оглядывая кухню.

— Да что вы! — спешу разубедить. — Всё охренеть как круто. Я думал, тут бригада дизайнеров профи работала, а оказывается вы в одиночку весь дом украсили. Я ж у себя дома по материнской указке тоже таким занимался. Ну я по большей части рабсилой был: «Яр, туда», «Яр, сюда», «повесь это», «прибей то». Это только кажется, что легко и весело, а на самом деле нихуя. Устали ведь?

— Есть немного, — кивает баба Люба и улыбается. — Но мне такая работа в удовольствие.

— Может, присядете тогда? Кофе выпьете, — предлагаю я.

Ну совестно мне жрать, когда бабушка тут упахивается.

Она смотрит на меня пару секунд и подмигивает.

— А давай! Посижу с тобой, отдохну малость.

Баба Люба споро наливает себе кофе и, устроившись за столом, смотрит на меня с любопытством. Сначала я думаю, что от меня ждут оценки кулинарных способностей, поэтому одобрительно киваю и заслуженно нахваливаю всё, что пробую. Но потом понимаю — нет, меня просто рассматривают. Поднимаю вопросительно бровь и в свою очередь начинаю рассматривать в ответ. На это баба Люба улыбается ещё шире.

— Ты уж извини, что разглядываю тебя, — говорит она. — Просто уж очень ты интересный человек. Дамир раньше никогда никого к себе домой не приводил. Ты первый.

— Кхе, — кашляю я.

Ну круто, чо. Первый я, значит. Охуеть не встать.

— А давно вы Дамира знаете вообще?

— Ох… — вздыхает бабушка и задумывается. — Дай бог памяти, с девяносто четвёртого года, кажется.

Я выпадаю в осадок.

Чего? Это ж меня ещё даже в проекте не было. А Дамиру-то самому сколько исполнилось?

— Да, точно — девяносто четвёртый, — рассуждает вслух баба Люба. — Тогда хлебозавод накрылся, и я пошла в экономки. Я ж ещё у отца Дамира, у Романа Андреевича работала. А Дамиру-то десять лет как раз исполнилось, когда я к ним пришла.

Десять. Крокодилу было десять. Вообще себе такого Крокодила не представляю.

— Я и Азалию Викторовну в живых застала, царствие ей небесное. Такая женщина была добрая, душевная, а уж красавица какая — не описать. Истинная восточная красота. Татарская кровь. Дамир в неё пошёл.

Только мордой. Характером-то уж точно нет.

— Она татарка была? А фамилия почему Ловцова? Да и отчество тоже… — припоминаю я.

— Так она ж не чистокровная татарка. Отец русским был, а вот мать — бабка Дамира — та да.

Вот оно что, оказывается. Татаро-монгольское иго в лице Дамир-хана на меня нагрянуло. Ясненько.

— Ей всего тридцать четыре года было, когда умерла, — продолжает баба Люба. — Болела она сильно, но скрывала от Дамира, а Роман Андреевич знал, но ничего не предпринимал. Я сама заметила, всё не знала, как спросить об этом, а она как-то сама рассказала. Сидела, плакала у меня на плече и говорила, что недолго осталось, что лечить бесполезно, что не хочет, чтобы ребёнок её больную и беспомощную запомнил, просила присматривать за Дамиром и за домом. А я поняла, что за кем и надо присматривать, так это за ней. Только не уследила. Я ж экономкой приходящей была. Пришла на следующий день, а Азалия Викторовна уже всё, руки на себя наложила, — тихо вздыхает бабушка, а потом спохватывается: — Ой! Прости. Что-то я грустную тему завела.

— Да ничего, — пожимаю плечом я. — Но Дамир говорил, что его мать из-за отцовских измен с жизнью покончила. Соврал, значит? Или правды не знает?

— Не соврал, и всё он знает уже давно. Просто считает отца виноватым во всём, считает, что Азалию Викторовну можно было спасти, а Роман Андреевич вместо этого совсем другими делами занимался.

— Ну… судя по всему, правильно считает, — хмыкаю я.

Представить такую ситуацию, если честно, страшно. Здоровый небедный мужик, совершенно наплевав на умирающую жену, изменяет ей. Это пиздец, а не ситуация. Нет, мой папаня тоже не образчик благопорядочности. Он смотал от нас с мамой, когда мне три года стукнуло. Но не просто смылся, а они поговорили, всё выяснили, развелись по нормальному. Это, блядь, было как-то честно. По крайней мере, я к нему никакой неприязни никогда не испытывал. Может, потому что он для меня всегда был чужим человеком. Мама редко о нём говорила, но ничего не скрывала. Он сам никогда не появлялся, но не забывал: и алименты платил, и, когда я в Москву приехал, с квартирой мне сильно подсобил. То есть мы для него тоже чужими давно стали, но ответственности, тем не менее, он с себя не снимал. И я уверен, если бы с мамой случилось что-то страшное, то он не отказался бы помочь. А тут с Крокодиловым папаней — ну натуральный же пиздец.