Тень разрастается (СИ) - Крейн Антонина. Страница 21

Куда больший ажиотаж у них вызывал плакат «Господа добровольцы!».

Маг и воин лыбились с каждого забора, и взгляды их были столь блеклыми и невыразительными, что я даже не знаю, кто в здравом уме захотел бы им уподобиться. Хотя 50 тысяч золотых — это, конечно, много…. Очень много. Очень-очень. Поэтому народ и кучковался, собираясь у листовок, будто на балаган: с семечками, орешками и раскладными стульями, чтобы засесть, как на набережной, и добрых три часа чесать языками.

— Кад, что, совсем никого из добровольцев не нашлось? — спросила я подругу. Мы неспешной рысью ехали на Суслике.

— Нет, — она помотала головой. Спина сидящей передо мной Кадии чуть согнулась, когда она тихо произнесла следующую фразу:

— Тинави, я думаю, Лиссай уже мертв. Прости, что говорю это.

Я не ответила, и она не настаивала, сочтя, что я скорблю.

Кадии не знала ни о битве в Святилище, ни о Звере. Карл ясно дал мне понять: богу — богово, отпусти и забудь, расслабься и живи своей жизнью. Так что в своих рассказах я ограничилась тем, что поведала, как мощный магический артефакт выкинул меня в Шэрхенмисте. Полуправда — моя невольная заклятая подруга в этом году.

Поэтому Кад, как и все в Шолохе, продолжала верить в официальную версию о провалившемся сквозь трещину принце…

Начался район Пятиречья, впереди замаячила роща ошши. Кадия спешилась, потрепала Суслика по морде и привязала кобылку к коренастому дубу на тройной булинь. Булинь — это самый крепкий узел в мире, чтобы вы понимали, — так что Кадия как следует предостереглась. Ибо идти с Сусликом сквозь владения крустов — себе дороже. Лешие начнут приставать, Суслик их мигом сожрет, аппетитно похрустывая, как сухариками, а нам потом выкатят штраф на кругленькую сумму. Или, если у крустов хороший омбудсмен в департаменте Шептунов, то и вовсе к исправительным работам приставят.

Я тоже спрыгнула с лошади и с опаской пощупала свой нос.

— Не трогай! — взвыла Кад.

Мой временный конспиративный нос был предметом ее гордости. И моей паники. Кадия вылепила мне его с помощью какой-то хитрой прозрачной жижи, которая хранилась у нее в дальнем углу комода в стеклянной банке с надписью «День Всех Святых». Видимо, это была гримировальная масса для осеннего маскарада.

Свежеприобретенный орган дыхания получился воистину монументальным. Даже Дахху, известный носатик, не мог похвастаться таким агрегатом. Нос выступал далеко вперед за пределы моего лица, а под конец задорно загибался вверх, как у потомственной феи из Равнинных Пустошей. Я беспокоилась, что во время ходьбы он будет слегка подскакивать, как это обыкновенно делают челки и косички. В этом смысле обошлось. Но, куда бы я ни смотрела, нос всегда попадал в поле моей видимости. Ужас.

Зато, снабдив меня носом, Кадия сочла работу по преображению законченной. Только еще на голову нацепила мне огромеееенную широкополую шляпу, украшенную цветами, муляжами фруктов и листами папоротника. Тоже, видимо, маскарадную. Тяжелую, с нарушенной балансировкой — приходилось передвигаться осторожно, как канатаходец.

— Если кто-то сможет разглядеть за ЭТИМ еще хоть что-то на твоем лице — лично расцелую, как самого внимательного в мире чувака, — пообещала она, приложив руку к сердцу.

Я отнюдь не была в восторге от таких комплиментов. Но приходилось терпеть. Безопасность превыше всего.

****

Дежурная медсестра подвела нас к палате Дахху. Дверь с надписью «Тишина!» располагалась в конце коридора на втором этаже южного флигеля, то есть максимально далеко от центральных операционных. Это был старый, плохо отремонтированный блок лазарета, и его белый цвет уже выцвел, серея на фоне молодых коллег.

— Почему вы поместили его сюда? Он же тяжело болен! Ему надо быть под круглосуточным присмотром лучших лекарей! — громко негодовала я, бросая на медсестру целую серию негодующих взглядов.

Носяра, кажется, породил во мне непривычную жажду скандалов.

— Это я попросила, — Кадия жестом остановила меня и протянула сестре звякнувший суконный мешочек. Та ничего не ответила, кивнула и ушла. Накрахмаленное платье похрустывало, отмечая ее путь по коридору.

— Но зачем?

— Мне так спокойнее.

Мы зашли внутрь, и все мои вопросы разрешились.

Кадия превратила палату в то, что ей никогда не разрешили бы устроить в центральном корпусе — ни за какие деньги. Я явственно представила себе голос главного лекаря: «Это лазарет, а не зоопарк, девочка! А ну выметайтесь отсюда, и больного своего тоже забирайте, пусть помрет без лечения, и вам будет стыдно!»

На меховой подстилке возле кровати Дахху лежал крупный белый волк. Снежок — питомец Смеющегося, который, вообще-то, должен был вырасти северной овчаркой, да вот только разводчик при продаже слукавил. Завидев нас, Снежок подскочил, совсем по-собачьи тявкнул, завертелся юлой и забил хвостом об пол, так быстро, что ударник с десятилетним стажем позавидовал бы.

В подвесной клетке в углу палаты сидел на жердочке Марах. Никакой заметной радости филин не проявил. Только нахохлился еще сильнее, приобретя форму идеального шара. Мой питомец нехорошо сощурился и мрачно открыл клюв:

— Уху.

— И тебе уху, — вежливо ответила я.

Филин раздраженно закрыл глаза и, мелко перебирая лапками, развернулся на сто восемьдесят градусов, явив нам с Кадией все великолепие своей покатой спинки.

— Обиделся, — шепотом пояснила мне подруга.

— Да я уж поняла.

Счет тех, кого я расстроила своим исчезновением, рос очень быстро. Боюсь, я так и вовсе не смогу расплатиться.

Я подошла к кровати. Дахху не шевелился. Я грустно улыбнулась:

— Это ты на него шапку с шарфом нацепила?

— Ага, — согласилась Кад. — Мне так…

—…Спокойнее. Понимаю.

Мчащаяся села в кресло-качалку глубокого вишневого цвета, каковое больничный устав также не подразумевал, насколько мне известно. Под креслом были беспорядочно раскиданы газеты и журналы, преимущественно воскресные, развлекательного характера. Между ними высилась пирамидка берестяных стаканов из лавки госпожи Пионии. За дальнюю ножку кресла пыталась стыдливо спрятаться пустая бутылка — но ширина ножки не позволяла провернуть ей этот маневр.

На тумбочке лежала стопка бумаг, освобожденная от бичевы, валявшейся тут же. «Доронах,» — успела прочитать я до того, как Кадия быстро накрыла стопку пледом.

Стоило Кадии поудобнее устроиться в кресле, как на нее с размаху запрыгнул Снежок. Волк слегка потоптался по подруге — она не возмущалась — и свернулся у нее на коленях калачиком. Ну, как калачиком… Только голова Мчащейся сверху и торчала.

Я нагнулась к Дахху. Мне показалось, что он не дышит. Я прижалась ухом к груди друга, но биение сердца было столь слабым, столь далеким, что скорее забирало надежду, нежели дарило ее. Я поспешно проглотила ком в горле.

— Ты читала «Доронах»? — все-таки спросила я Кадию.

— Да.

— Весь?

— Все, что есть.

— И как тебе?

— Это же он написал, Тинави. Сама-то как думаешь? — огрызнулась подруга.

Я присела на краешек кровати. Знаю, не существует более заезженного оборота в больничных сценах, но — лицо Смеющегося было таким мирным…

Я не удержалась от соблазна и ущипнула Дахху за кончик носа. Всегда хотела это сделать! Но Дахху столь серьезно к себе относился, что никогда бы мне такого не позволил. Шалость меня раззадорила, и я начала неучтиво мерять длину его носа и сравнивать ее со своей.

— Ты что творишь? — возмутилась с кресла Кадия.

Здоровенная туша Снежка не позволяла подруге вскочить на ноги, а то, чую, она бы мне вышеозначенный орган уже оторвала за такое святотатство. Причем не только фальшивый, но и настоящий.

— Это такое лечение, — я фыркнула. — Меня в Шэрхенмисте научили.

— Правда?

— Нее… — тоскливо протянула я, запоздало поняв, что шутка была откровенно неуместной. И вдруг увидела кое-что, из-за чего продолжила фразу уже совсем в другом ключе: — Нееееее смей во мне сомневаться, ты, дитя неразумное!