Цареубийство в 1918 году - Хейфец Михаил. Страница 73
После богослужения все приложились к св. Кресту, причем Николаю Александровичу и Александре Федоровне о. диакон вручил по просфоре (согласие Юровского было заблаговременно дано). Когда я выходил и шел близко от бывших великих княжен, мне послышались едва уловимые слова:«Благодарю». Не думаю, что это мне только показалось. Войдя в комендантскую, я незаметно для себя глубоко вздохнул. И вдруг слышу насмешливый голос: «Чего это вы так тяжко вздыхаете?» – говорит Юровский. Я не мог и не хотел открыть ему переживаемое мной и спокойно ответил: «Досадую, что мало прослужил, а весь взмок от слабости. Выйду теперь и опять простужусь.» Внимательно посмотрев на меня, Юровский сказал: «Тогда надо окно закрыть, чтобы не продуло»… а затем, совершенно другим тоном промолвил: «Ну вот, помолились, и от сердца отлегло» или «и на сердце легче стало», точно не упомню. Сказаны были эти слова с такой, мне показалось, серьезностью, что я как-то растерялся от неожиданости и ответил: «Знаете, кто верит в Бога, тот действительно получает в молитве укрепление сил.» Юровский, продолжая быть серьезным, сказал мне:«Я никогда не отрицал влияния религии и говорю это совершенно откровенно»… На прощание Юровский подал мне руку, и мы расстались.»
Показание, данное на следствии преосвященным Григорием, епископом Екатеринбургским и Ирбитским:
«После этого он (о. Сторожев) мне докладывал, что нашел в них большую перемену. Царь был подавлен и угрюм. Царевны растеряны, а также наследник. Царица же против обыкновения спокойна и благодушна. Юровский же тоже был не в себе… Когда они после богослужения были у него в комнате, Юровский перекрестился (он крещеный еврей) и сказал: «Ну, слава Богу, сердце на место стало». (В памяти епископа, видимо, сохранились какие-то детали, переданные ему сразу после разговора.)
Когда я пытался понять характер этого персонажа книги, в памяти по неожиданной ассоциации возник герой книги К. Хенкина «Охотник вверх ногами», знаменитый шпион-гебист полковник Абель (В.Фишер). Уже служа обозревателем мюнхенской «Свободы», Хенкин продолжал восторгаться умом и смелостью, проницательностью и благородством экс-воспитателя, ссылаясь и на аналогичное мнение адвоката этого шпиона, в прошлом американского контрразведчика Донована. И в то же время Хенкин не скрывал, что у Абеля-Фишера достоинства обращались только на «своих» и, требуя от «своих» чести и верности, он мог быть и подлым, и заведомо необъективным, когда приходилось контактировать с «чужими». Хенкин назвал это свойство своего друга «партийностью». Им обладали многие прекрасные от природы люди, которые в иных общественных условиях могли сделаться украшением своего народа или просто примерными гражданами. Оно было привито им искусственно, в процессе ниспровержения традиционных ценностей.
Все, что говорится против большевиков, – заносил в дневник в конце 1917 года Пьер Паскаль, – что они предатели, агрессоры, сеятели смуты, с сегодняшней точки зрения совершенно верно. Но это и не может, и не должно их трогать потому, что они объявили войну нынешнему обществу и не скрывают этого.»
А «на войне как на войне», в Бою Кровавом, Святом и Правом положено убивать и обманывать, это называется не убийством и подлостью, а исполнением приказа во имя Бога и России-матушки, а по Ленину, наоборот, во имя самого прекрасного на земле, Освобождения всего человечества.
… Еще деталь к облику Юровского: приложенное к делу его письмо, адресованное приятелю, врачу Архипову:
«Кенсорин Сергеевич, в случае моего отъезда на фронт я во имя наших с вами отношений надеюсь, не откажете моей старой маме в содействии в случае преследовании ее только за то, что она моя мать. Вы, конечно, понимаете, что о моем местопребывании она ничего знать не будет, уже только потому, что и я этого не знаю. Но и в этом случае, если б знал, то, разумеется, этого ей не сказал, просто для чистоты ее совести, на случай, если бы ее допрашивали. Я обращаюсь к вам еще и потому, что Вы строгий в своих принципах, даже при условии гражданской войны и при условии, когда Вы будете у власти. Я имею ввиду все основания полагать, что Вы с Вашими принципами останетесь в одиночестве, но все же сумете оказать влияние на то, чтобы моя мать, которая совершенно не разделяла моих взглядов, виновна, следовательно, только в том, что родила меня, а также в том, что любила меня. Я, значит, на случай падения власти Советов в Екатеринбурге (прошу) дать ей приют на случай возможного погрома или предупредить самый разгром квартиры, принимая во внимание, что я не продавал (своего) дела, чтоб не оставлять служащих без работы, которые очень и очень далеки от большевизма.
Это, может быть, предсмертное письмо.
Надеюсь, что не ошибусь, обращаясь к Вам.
Вот противоречия, которые я пытался понять выше… Ожидая падения советской власти, уходя на фронт, он заботится о матери, о куске хлеба для своих рабочих, которых, оказывается, не выбросил на улицу, не закрыл свое фотоателье, – понимая ведь, что владение частным делом порочит его в глазах начальства и товарищей. Не из-за корысти оставил действовать ателье: украв один бриллиант из тех, что сняли с царских трупов, присвоив что-то из никому, кроме него, не известных романовских сокровищ, он мог одним ловким движением руки заполучить больше, чем за всю жизнь заработать в своей «Фотографии». Но как же виден «хомо партийный» в его просьбе позаботиться о невинной матери, просьбе человека, который только что организовывал и принимал личное участие в убийстве совершенно невинных даже с «классовой точки зрения» людей: врача, сенной девушки, лакея, повара, да и детей, «девиц», по его нарочитой грубой терминологии в «Записке». Он взывает к «принципам» своего приятеля-врача, веря, что тот будет неукоснительно следовать им даже в годы гражданской войны, даже находясь «у власти», и даже, что характерно, если Архипов останется со своим мнением в одиночестве на белой стороне. Человек, передоверивший совесть и порядочность, свои убеждения партии, раздумывая о надвигающейся гибели себя и своего дела, надееется на помощь только того, кто сохранил в себе нравственные принципы – кто оказался совершенно непохожим на него, обладателя «совести партийной».
Глава 33
СВИДЕТЕЛИ И «ИСПОЛНИТЕЛИ»
До публикации «Записки» Юровского в «Огоньке» историки обычно воссоздавали картину цареубийства по описаниям трех косвенных его свидетелей, т е. тех, кто не присутствовал лично, но слышал о расстреле из уст очевидцев уже на следующее утро, и одного непосредственного участника убийства. Все описания практически совпали как между собой, так и с написанной три года спустя «Запиской» Юровского. Так была подтверждена высокая точность показаний косвенных свидетелей,
Первым среди «пересказчиков» оказался один из охранников ДОНа, красноармеец Михаил Иванович Летемин.
Для Дитерихса и Соколова Летемин оказался находкой, ибо шестью годами ранее был осужден за покушение на растление девочки. Вот кого большевики приставляли сторожить Государя!
Между тем, «уголовник» Летемин вел себя в ДОНе гораздо смирнее заводских ребят-хулиганов. 36-илетний портной соблазнился баснословно высоким жалованьем, которое обещал давать на охране комиссар Мрачковский. Его место было третий пост (во дворе у ворот) и четвертый (у калитки со двора).
«16 июля я дежурил на посту номер три с 4-х до 8-и. Ничего особого в этот раз не заметил.
17 июля пошел на дежурство к 8-и утра. Предварительно зашел в казарму и здесь увидел мальчика, состоявшего в услужении царской семье. Появление мальчика меня очень удивило, я спросил: «Почто он здесь?» На это один из товарищей, Андрей Стрекотин, к которому я обратился с вопросом, только махнул рукой и, отведя меня в сторону, сообщил, что минувшей ночью убиты Царь, Царица, вся их семья, доктор, повар, лакей, состоявшая при царице женщина… По словам Стрекотина, он в ту ночь находился на пулеметном посту в большой комнате нижнего этажа и видел, как в его смену (а он должен был дежурить с 12 до 4 утра) сверху повели Царя… и всех доставили в ту комнату, которая сообщается с кладовой… Стрекотин мне только объяснил, что на его глазах комендант Юровский вычитал бумагу и сказал: «Жизнь ваша покончена». Царь не расслышал и переспросил Юровского, а царица и одна из дочерей перекрестились. В это время Юровский выстрелил и убил Царя на месте, а затем стали стрелять латыши и разводящий Павел Медведев… Припоминаю, что в разговоре заметил Стрекотину: «Пуль ведь много должно остаться в комнате», и Стрекотин ответил: «Почто много? Вон служившая у царицы женщина закрывалась от выстрелов подушкой, поди, в подушке много пуль застряло». Тот же Стрекотин сказал мне, что после Царя был убит черноватенький слуга (Август Трупп. – М. X.)… Других подробностей расстрела я не знаю.»