Пара для дракона, или просто будь пламенем (СИ) - Чернышова Алиса. Страница 50

С менталисткой так просто не получалось — после процедур она еле держалась на ногах и напоминала по цвету трупак. Можно было, конечно, сдать её с рук на руки Властелинским девочкам, но за такое Ири по голове не погладит, да и вполне может отказаться потом приставлять девку к гвардии — а Фьорду такие кадры были очень нужны. Можно было, опять же, сдать нежданное счастье в Храм Тьмы, но у Жреца, судя по всему, проблем хватало и так — и Фьорд от души мужику сочувствовал и где-то даже был рад, что Властелин его таким нехитрым образом прогнала от любимых родичей подальше. На такого дракона, как тот, красный, Глава Гвардейцев и с пятью сотнями бойцов идти бы поостерёгся: всё же, местные кровавые тва… в смысле, Властелины в разы могущественнее иномирных родичей.

И, чего уж там, по факту значительно кровавее. Может, потому их называют "почтенными господами", а не "кровавыми тварями"; обычное дело.

Дома у Фьорда было до блеска чисто (уж что-то, а любовь к порядку ему в первый же год службы вколотили в буквальном смысле этого слова), но на этом хорошие новости заканчивались.

От своих коллег женатиков (и от единственной рожавшей в их строе, Гвен, которая сбежала на работу спустя месяц, спихнув орущую личинку на нянечек, и сказала, что больше она с этим кошмаром не связывается; послушав её рассказы, Глава Гвардии утвердился в мысли о том, что хочет оставаться холостяком) Фьорд знал, что бабы в таком вот интересном положении капризные, пить им нельзя, жрать тоже можно не всё.

— Есть вяленое мясо, — протянул он без особой надежды. — Вкусное. Но оно приправлено жалом. Ну, перец такой магический, лисы делают. Будешь?

Снова — оленьи глазищи.

— Да, — прозвучало в его голове. Фьорд в очередной раз поморщился — ощущения хоть и не напоминали ментальный поводок, а всё равно неприятно.

— Уверена? В смысле, я очень люблю его, но твоему мальцу…

— Плевать, — в её мысленном голосе вдруг зазвучал надрыв. — Хорошо, если он сдохнет.

Вот уж приплыли, что называется.

— Ну, я тебя тут понимаю, — сказал Фьорд. — В смысле, таскать его — это ж, наверное, как марш-бросок в полной выкладке. Ещё и тошнота, как с вечного похмелья… Буэ. И пить нельзя! Вот это самое пугающее. Я как задумаюсь об этом, так радуюсь, что родился не бабой, понимаешь?

Она явственно расслабилась — ожидала, видать, презрения или морализаторской проповеди. По счастью, Фьорд не был совсем уж дураком. Он видал войны, которые плодили такие истории пачками (потому что не каждая сможет радоваться ребёнку от вражеских солдат, например), видал, как запирают драконьи пары на фермах, чтобы ничего не сделали с собой и приплодом (но можно ли их винить за попытки?).

Наверное, именно потому он и решил оставаться холостяком.

— Спасибо, — вдруг сказала менталистка. Её благодарность была физически ощутима, его будто тёплым одеялом кто обернул — приятно, и чуть щекотно, и очень тепло.

Дважды приплыли, ага.

— В голове моей копаешься? — спросил Фьорд мрачно.

— Не могу не, — призналась она. — Но не волнуйся, чужие секреты в покое со мной. Тебе не нужно так… нервничать из-за моего присутствия. Я сама была на таком же поводке, как ты. Может, даже хуже… И сделать подобное с кем-то, кто ко мне так добр? Нет. Я не посмею.

Менталисты как они есть. В разы хуже общих душевых, магической прослушки и начальственных соглядатаев вместе взятых. Знать, что кто-то ходит к тебе в голову, как к себе домой, что ты не можешь ничего оставить для себя — это в разы хуже, чем быть голым.

Фьорд ненавидел это чувство. Но что поделать? Иначе с девицей не пообщаться.

— Я не особо нервничаю, — хмыкнул он вслух. — Хочу тебя к себе сманить, вот и вся недолга.

— Да, я вижу это, — кивнула она и замолчала.

Фьорд на всякий случай помедлил, но продолжения не дождался. Хорошо поговорили, что называется.

Пожав плечами, он занялся нарезкой мяса. В холодильном сундуке, помимо всего прочего, обнаружились ещё и стебли сладкого мукишу, засахаренные и засушенные. Одна Ледяная Бедна знает, на кой он их вообще туда положил (не иначе как перед тем ухрюкался в увольнительной), но тоже сгодится.

— Согласна, — сказала девушка неожиданно.

— А?..

— Работать на тебя. Ну… только если Игорь разрешит.

Фьорда перекосило.

— Ну да, конечно. Куда же мы без этого рыжего недоразумения. Кто же ещё нам расскажет, как надо жить!

— Не говори так о нём.

Фьорд только закатил глаза.

Парень его бесил — в первую очередь, если быть честным с самим собой, тем, что оказался парой Ири. Ну, и своими морализаторскими побасенками тоже, да. Ути-пути, какие вы плохие, стреляете со стен… Тьху! Хоть бы думал, придурок, кому и что морозит. И радовался, что самого не пристрелили, ибо мудрость Чу такова: хороший чужак — мёртвый чужак. Самая надёжная защита, между прочим! И от нечисти, и от разносчиков иномирной заразы, и от психопатов, которых из родного мира не за красивые глаза выпихнули (ссыльных преступников среди иномирцев было процентов двадцать), и от необразованной шантрапы, не способной связать и двух слов, которой одна дорога — в воровство. Попадаются ли нормальные? Да, безусловно. Жалко ли их? А вот за жаления Фьорду не платят, благо он уже служил однажды ребятам с хорошими идеями.

Ничем хорошим не кончилось.

— Ты не прав, — отрезала менталистка. — Мы знали многих из тех, кого убили у стен. Оправданная или нет, но Игорь сказал чистую правду: это — жестокость.

— Угу, — Фьорд поневоле начал злиться. — Зато вы, конечно, обретаетесь не на земле, полной всякой нечисти, а в мире порхающих радужных поней. Но знаешь что странно? Что-то я не видел поблизости не одной пони. А это значит что? Что мы всё же в реальности, где жалость к малознакомым существам — синоним дурости, ибо хорошо не кончается!

— Если бы не жалость Игоря, я бы уже была мертва, — отрезала она. — И Рырох тоже. И ещё многие на вольном хуторе. Он умер в своём мире, пытаясь быть добрым, спасать людей, и все равно остался собой. Это — достойный выбор!

— То есть, я должен буду вскоре слушаться человека с комплексом спасителя, обожающего подбирать на улице всякую гадость? — благоговение, с которым она говорила об артефакторе, Фьорда дико злило.

— Значит, жалость — это слабость, так?

— Да!

— Так что же ты тогда спас тех драконов, о которых давече вспоминал? На смерть себя обрёк, чтобы их спасти, — она скривила губы. — Но ты этого стыдишься. Почему доброты принято стыдиться? Почему принято считать странными тех, кто старается помочь окружающим? Почему принято в любом проявлении деятельного сострадания искать подвох, эгоизм, корыстный мотив? Зачем пытаться казаться хуже, чем есть? Разумные могут совершать ужасные вещи лишь для того, чтобы показать: я полон цинизма. Это так хорошо? Правда? Почему ты готов рассказать всем желающим о том, как убивал драконов, но не о том, как их спас?..

— Заткнись, — Фьорд задышал через нос и угрожающе навис над мелкой оленеглазой сволочью. — И прекрати копаться в моих мозгах! Ты ничего не понимаешь: силы много, а ума — мало. Было бы побольше, знала бы, что, дар там или нет, чужие чувства осуждать нельзя. Где чувствовать себя свободным, если не в своей голове? Мои мысли, чувства и память — только мои! Распоряжаюсь, как хочу. А касаемо доброты, жалости и прочей приблуды, заруби на носу: люди умные такое прячут и давят на корню, потому что от этого одни проблемы. Это, если хочешь, стратегическая уязвимость, слабое место, по которому проще-простого ударить. В своем мире я значусь у драконов величайшим злодеем. Они не знают, кто их выпустил, и меня это устраивает, потому что, открою тебе секрет: злодеям живётся проще. А ты не суй свой нос в чужие дела! И вообще, уж не тебе, со всеми "сдохни" в адрес собственного ребёнка, меня осуждать.

— Ты ничего не знаешь, — сказала она. — И я его ненавижу не зря. Такие, как его отец, размножаться не должны!..