Мария-Эстелла, или Призраки из прошлого (СИ) - Кальк Салма. Страница 3

Он ответил ей столь же серьезным взглядом.

— Госпожа де Шатийон, возможно, я делаю ошибку, но я доверяю вам. Примерно как самому себе. Иначе я не начал бы с вами этот разговор и не просил бы вас о помощи в таком тонком деле. И вообще не предлагал бы вам сотрудничество некоторое время назад.

Пару минут оба молчали.

— Хорошо, я услышала вас. Я попробую вам помочь. Абсолютного результата не обещаю, но какую-то информацию постараюсь получить.

— Завтра утром я придумаю, как нам организовать эту встречу. И… — он снова внимательно посмотрел на нее. — Спасибо вам.

— Пока не за что.

— Как же? Вы выслушали меня и согласились поучаствовать в решении проблемы.

— Посмотрим на результат, потом будете благодарить. Если будет, за что.

— Договорились. Кстати, какую форму благодарности вы предпочитаете?

— Это какой-то слишком сложный вопрос для сегодняшнего дня.

— Но вы обещаете подумать над ним? Не люблю оставаться в долгу.

— Понимаю вас… хорошо, обещаю подумать.

— И тогда к слову о сегодняшнем дне — может быть, расскажете, что с вами случилось?

— То есть? — переход был так внезапен, что она не поняла, о чем речь.

— Варфоломей рассказал, что вы пришли в приемную к Шарлю в превосходном расположении духа, а потом вдруг едва не потеряли сознание среди ясного неба и полного здоровья. И еще он сказал, что это совпало по времени с прохождением через приемную Винченцо Анджерри. Не расскажете, что это было?

— Право, это какой-то слишком сложный вопрос, — пробормотала она.

Вот не было печали! Оказывается, все заметили и всё поняли. Ну, может быть не все, но самые глазастые.

— Да мы сегодня только и делаем, что решаем сложные вопросы. Скажите, вы встречали Анджерри раньше?

— Нет. Сегодня я увидела его впервые. Да нас и не представляли друг другу, — она попыталась сказать это как можно незначительнее.

— Вы немного потеряли, — ответил он. — Еще мидий? Или кофе и сладости?

— Кофе и сладости, — быстро ответила она, надеясь, что это отвлечет Марни от намерения расспрашивать ее дальше.

Он и вправду на некоторое время отвлекся — ровно на то, чтобы попросить принести требуемое. А потом продолжил:

— Элоиза, а всё-таки — расскажите? Я знаю вас как человека хладнокровного и разумного, вас не очень-то удивишь и не очень-то испугаешь. Должно было случиться что-то серьезное, а мне хотелось бы знать обо всех серьезных вещах, происходящих во вверенном мне дворце.

Она хотела было сказать что-нибудь про внезапное недомогание, давление, или, в конце концов, сосуды в голове тоже у всех есть… но вдруг поняла, что очень хочет уже рассказать про все это кому-нибудь, а Марни на самом деле почти идеальная кандидатура. С кем еще обсуждать такое, как не со специалистом по интригам и безопасности? Разве что с исповедником, но на исповедь она не ходила с далекой юности.

— Хорошо, я вам расскажу, — она подняла на него глаза и быстро добавила: — Но вы должны пообещать мне, что не будете обсуждать сказанное ни с кем, кроме меня.

— Постойте, а если придется предпринимать какие-нибудь меры?

— Не придется.

— Предположим, что вы правы, но все равно постойте. Давайте договоримся так: я не буду обсуждать сказанное ни с кем, не получив предварительно вашего разрешения. Это все равно что ваш вариант, только оставляет нам обоим возможности для маневра.

— Хорошо, убедили, — она залпом выпила кофе и отставила чашку. — Слушайте. Вы, может быть, знаете о том, что у меня была сестра. Родная. Старше меня на шесть лет. Ее уже более двадцати лет нет в живых.

— Да, я что-то слышал об этом.

— Может быть, вас шокируют мои слова, но Леонора — мы звали её Норой — в моём понимании была человеком неумным и от того несчастным. Не в том плане, что сумасшедшей, но из тех, кто придумает себе какую-нибудь ерунду, никак с действительностью не связанную, и держится за нее изо всех сил, чего бы это не стоило. Мы были разными, очень разными, и никогда не были друг с другом особенно близки. Сначала она была старше… а потом я стала думать про все на свете по-другому, ни в чем с ней не соглашаться и никак на нее не оглядываться. Я попытаюсь объяснить, в чем дело… Она была по характеру не пойми в кого — снаружи тихая, вежливая и скромная девочка, а если вдруг что-то шло не так, как бы ей хотелось — все окружающие тонули в море слез и упреков. Она не хотела учиться, не хотела карьеры — она хотела выйти замуж, родить детей и заботиться о них и о муже. Преподаватели в Санта-Магдалена пытались заинтересовать ее разными вещами — и музыкой, и математикой, и медициной, и языками, и еще многим другим, но она не хотела знать ничего, кроме прикладных вещей, которые должны были помочь ей управиться с хозяйством. Она даже о моде и красоте не хотела знать ничего — мол, зачем это верной супруге и любящей матери. При этом внешность у нее была наша фамильная, то есть если бы она хотела, то не испытывала бы проблем с кавалерами. Когда погибли наши родители, ей было двенадцать лет, и я после не раз слышала, как разные старшие родственники фыркали — мол, никто ей не указ, никого она не слушает, и была б ее воля, она бы и школу бросила, потому что ей она была вроде как не нужна. Да, кстати, она наотрез отказалась жить в доме дядюшки Шатийона — не знаю, почему. Я-то проводила там все каникулы, а она всегда оставалась в Санта-Магдалена.

Ах да, еще она любила подслушивать, подглядывать и докладывать родственникам и преподавателям, кто и что не так сказал или сделал. Можно представить, как её за это любили. То есть, некоторые преподаватели очень даже любили, считали идеальным ребенком. А некоторые, все же, объясняли, что ябедничать и доносить нехорошо.

— Знаете, она мне напоминает в этом плане моего старшего брата Сальваторе, — заметил Марни. — Всё детство мы с младшим, Стефано, держали от него оборону, при этом иногда на нас было, за что доносить, а иногда он приписывал нам свои собственные достижения и представлял все так, что виноваты мы оба. Отцу обычно было недосуг разбираться, кто в самом деле прав, это бабушка всех нас насквозь видела и ей врать было бесполезно, ну прямо как вам, — он улыбнулся воспоминанию.

— Значит, вы понимаете некоторые причины нашей взаимной родственной нелюбви. Когда Нора окончила школу, то поселилась в Риме и пристроилась сиделкой в больницу, уж этому-то ее удалось научить. В принципе, она могла не работать, денег хватало, но она сказала, что никуда учиться не пойдет, светская жизнь ее тоже не интересует, она будет приносить пользу обществу. И ждать свою судьбу.

Ей очень хотелось, чтобы я таким же манером ждала свою судьбу где-нибудь поблизости от нее. Да только мне было уже двенадцать лет, и мы с ней не сходились решительно ни в чем. Она хотела, чтобы я ходила к мессе, вытирала пыль с мебели, стирала свои вещи руками и научилась готовить еду, и она никак не могла взять в голову, зачем я читаю фантастику, учу языки, занимаюсь классическим танцем и решаю уравнения. Она время от времени бралась меня воспитывать, но я всегда могла отправить ее с тем воспитанием куда подальше и не обращать на ее слова никакого внимания.

Честно, я не знаю, что там было с вариантами этой самой судьбы, и были ли они вообще, но в один не прекрасный день, летом, в каникулы, я была в Шатийоне, а она в Риме. Дядюшке позвонила тетушка Полина, мать известной вам Лианны. Она и рассказала о том, что Леонору нашли мертвой. Не знаю, может быть, вы сталкивались с этим ощущением — когда человека уже нет, а ты все еще продолжаешь с ним мысленно о чем-то спорить и что-то ему доказывать? Вот примерно в таком состоянии я и была. Я была абсолютно сама не своя, ни с кем не общалась, никого не хотела видеть. Впрочем, пережить эту историю мне помогли, да еще и не худшим образом, и речь сейчас не об этом. Где-то через полгода, зимой, ко мне в Санта-Магдалена, где я доучивалась последний год, приехала коллега Норы и привезла коробку. Оказалось, что эта коллега, Марианна, жила с Норой в одной квартире, и незадолго до нашей встречи взялась разбирать какую-то кладовку, в которой обнаружила эту самую коробку. В коробке были письма, фотографии и дневник. Марианна сказала, что не стала это разглядывать, чтобы не расстраиваться, и привезла мне.