Погнали - Хелл Ричард. Страница 14

Блядь, блядь, блядь: еще одно заклинание. Помню, когда я только приехал в Нью-Йорк, я постоянно твердил про себя это слово.

У меня нет ощущения, что я сделал что-то неправильно. Я — это я, и по-другому, наверное, не могу; но мне придется врать Криссе. Я себя чувствую не преступником, а потерпевшим — невинной жертвой злонамеренных обстоятельств. Но я все равно не скажу ей правду. Какой идиот станет совать в огонь руку, чтобы проверить, какой он горячий?! Жалко, конечно. Мне бы очень хотелось, чтобы я мог рассказать ей правду. Даже не знаю, что было бы более эгоистично. Наверное, я зря переспал с Дженнифер. Вот. «Переспал» — это от слова «спать». Спать и видеть сны. Может быть, это был сон. Может быть, в этом-то вся и проблема. Может быть, я лунатик. Хожу со во сне и живу во сне. Может, мне надо проснуться. Но, блядь, я — живой человек. Совершенных людей не бывает. Мы созданы несовершенными.

Сижу на солнышке на теплом бетоне. Я — как прореха в пейзаже, дырка, прожженная сигаретой. Края еще тлеют, а в центре — вообще ничего. Пустота. Ставлю кофе на асфальт, поднимаюсь на ноги и начинаю ходить кругами — вокруг звенящего ничто, неустойчивых силовых полей своих мыслей. Я — как спутник, набирающий скорость, чтобы сойти с орбиты, преодолеть притяжение пустоты и вырваться в космос. И вот меня сносит в сторону мотеля.

Заворачиваю за угол, иду по асфальту в радужных подтеках бензина, сквозь молекулы запаха, подставляя лицо теплому солнцу; автомобили с ревом проносятся мимо, и я постепенно затвердеваю и приобретаю форму — возвращаюсь к намеченной цели и своему новому образу.

В мотель я вхожу уже в виде твердого материального тела. Открываю дверь нашего номера, захожу внутрь.

Крисса лежит на полу, в луже крови.

Шучу. Она лежит на кровати, читает книжку.

— Привет, — говорит.

— Привет.

— Где ты был? Ты унес ключи.

— Да, прости. Я не нарочно. Прошелся вот по округе, выпил кофе.

— Я тоже. Поснимала немножко.

— Крисса, ты на меня не сердись, хорошо? Ну, ты знаешь, за что.

— Ты бы следил за собой.

— Чего?

— Ничего, — говорит она, может быть слишком резко.

— Пойду я в душ.

— Ну, давай.

Я разуваюсь, достаю из чемодана чистые носки и трусы и иду в душ.

Может, все не так плохо. Может, все будет хорошо. Может, на самом деле, ей вовсе не интересно, где я был и что делал, и все утрясется само собой.

Запираюсь в ванной, раздеваюсь, встаю под душ. Беру мыло, и тут — стук в дверь.

— Билли, мне тут нужно кое-что взять.

— Угу.

Выступаю из ванны одной ногой, дотягиваюсь до двери, отпираю замок и быстро — обратно. Стою под душем, за полупрозрачной занавеской, и чувствую себя таким уязвимым; мне слегка неудобно, что Крисса там злая, полностью одетая, и в то же время, мне даже приятно, что она вломилась ко мне в ванную, когда я тут голый. А вдруг она тоже — голая? Пристально вглядываюсь в ее тень за занавеской, пытаюсь понять — в одежде она или нет, — напряженно прислушиваюсь сквозь шум воды и продолжаю намыливаться, как ни в чем ни бывало. Я весь напряжен, но и возбужден тоже.

И возбуждение все нарастает.

И вдруг — страшный грохот, и вот он я — как на ладони, под ярким светом, и два тесных пространства, влажное и сухое, соединились в одно, и она выпрямляется, выпускает из рук занавеску, которая держится только на двух кругляшках — все остальные ободраны, — и смотрит мне прямо в глаза. Лицо у нее как-то странно расплющено. Оно красное и зеленое, как в боевой раскраске. Она подносит руку к лицу, и я вижу, что у нее в руке — мои грязные трусы. Она их нюхает. Я замираю. Она швыряет в меня трусами. Потом наклоняется, сгребает всю остальную мою одежду, и чистую, и грязную, без разбора, и тоже швыряет в меня. Я так и стою, как стоял, но, как ни странно, мне уже легче. Именно потому, что она так бесится. А она начинает орать:

— Скотина! Урод! Ты с ней трахался, с этой сучкой! Сволочь ты мерзкая! Вот ты кто, сволочь!

Она берет первое, что попадается под руку — баллончик с пеной для бритья, баночку с кремом, — и швыряет в меня. Со всей силы. Я тянусь к ней, хватаю ее за грудки, едва не вывалившись из ванной, и резко дергаю на себя. Рубашка рвется. Крисса брыкается, но я приподнимаю ее и затаскиваю к себе, под струю воды. Она бьет меня по виску кулаком с зажатым в нем флаконом духов. У меня искры из глаз. Я пытаюсь ее удержать, и при этом еще не упасть, и вдруг вижу: она плачет. У нее на руке — кровь. Я кладу ладонь ей на затылок и привлекаю к себе. Мы стукаемся зубами. Поцелуй — как кино про другое кино: еще одно яростное и бессмысленное извержение, которое не остановит никакая сила. Мы целуемся с такой неуступчивой яростью, что это даже не мы: это наши родители, или родители наших родителей, или, может быть, наши дети, или некие развоплощенные сущности, которые пытаются воплотиться в нас, мы целуемся так, словно это вопрос жизни и смерти, а мы так хотим жить, и наши чресла… все упрямей, все яростней… Кажется, я сейчас тоже заплачу, только слез почему-то нет, внутри я весь пересох, и мы целуемся с такой силой, что сейчас затрещат и сломаются кости, это даже не мы, а какие-то люди… они целуются, эти люди… это даже не мы, и вообще никто, крепко-крепко, так крепко, что дальше некуда, как будто в этом есть смысл, как будто это что-то меняет. И это тоже — кино, только снятое самой природой, и переход был неизбежен, но без перерыва и в той же манере, и ты со всей ясностью осознаешь… Я отстраняюсь и смотрю ей в глаза, но ее словно нет. Она где-то совсем в другом месте. В ее глазах — только отблески огненного извержения. Ее рубашка порвана на груди, так что весь лифчик наружу. Один рывок — и застежка, которая спереди, раскрывается. Я смотрю на ее грудь. Я так долго ее не видел. И тут Крисса бьет меня по лицу, со всей силы. Падаю прямо в размокшую кучу одежды. Крисса, великолепная в своей ярости, выбирается из ванны, оборачивается ко мне и говорит:

— Как-нибудь в другой раз.

Срывает с вешалки полотенце и выходит из ванной, хлопнув дверью.

Я весь дрожу.

Едва сдерживаю себя, чтобы не запереть дверь на замок. Но это было бы проявлением малодушия. Тем более что Крисса вряд ли вернется. Но даже если вернется — пусть. Хотя меня это добьет.

Я поднимаюсь, отпихиваю мокрую одежду ногой к дальнему краю ванной и встаю под душ. Еще раз намыливаюсь мочалкой, смываю мыло, выхожу из ванны и все-таки запираю дверь. Потом беру полотенце и вытираюсь. Потом чищу зубы.

Крисса там, за дверью. Через минуту я выйду к ней. Я не знаю, можно ли это вернуть — то, что у нас с ней когда-то было, — но она хотя бы не играет со мной и не ставит меня в такое положение, когда я вынужден изворачиваться и врать. За что я ей искренне благодарен. Я восхищен этой женщиной.

Может быть, я сумею ее вернуть? Я буду очень стараться, и, может быть, она снова меня полюбит. Да, я знаю, я у нее не единственный, у нее были мужчины и до меня, и потом, но, наверное, что-то ко мне у нее осталось — иначе она бы не стала устраивать эту сцену, а потом целовать меня с таким пылом. Я полон смирения. Я уже и не помню, когда мне в последний раз было так хорошо. И за что мне такое счастье?

12

Вечер проходит относительно мирно. Мы заказываем в номер китайской еды и звоним в гараж. Там нам говорят, что машину можно будет забрать завтра утром. Потом я пишу у себя в тетрадке, а Крисса фотографирует. Напряжение между нами все-таки чувствуется — такое шаткое равновесие, — но у меня ощущение, что мы стали ближе.

Перед сном мы раскуриваем косяк — я благоразумно умалчиваю о том, где я его раздобыл, — и много смеемся. Я, не иначе как по укурке, говорю:

— А это еще не другой раз?

К счастью, она то ли не понимает, то ли делает вид, что не понимает, и говорит, что со мной никаких «разов» быть не может, потому что со мной время вообще не движется — со мной всегда, блядь, три часа ночи. Мне хватает ума промолчать и замять разговор, но даже в таком обдолбанном состоянии я все равно не могу заснуть, когда Крисса лежит на соседней кровати.