Погнали - Хелл Ричард. Страница 9

Я встаю, подхожу к ней, поднимаю ее с кресла и прижимаю к себе. Она не отпихивает меня. Она замирает в моих объятиях, словно все это — по-настоящему. И это действительно по-настоящему. Потому, что она принимает все как настоящее. Может быть, я за это ее и люблю. Так люблю… Ведь люблю же? Знать бы еще, что это значит — «любить».

— Прости меня, — шепчу я ей на ухо, отчаянно пытаясь понять, правду я говорю или нет, и убедиться, что все-таки правду. — Я не хотел врать и обманывать, но у меня ощущение, что я сделал что-то не то. Я не собирался тебя грузить… давить на какие-то чувства… слушай, может быть, мы приляжем?

Она дает мне уложить себя на ковер. Мы лежим на полу, тесно прижавшись друг к другу. Она уткнулась лицом мне в грудь, я обнимаю ее за плечо. Мы оба молчим, и в этой пронзительной тишине мне вдруг хочется плакать, но слез нет, все слезы давно уже высохли — и крик рвется из горла, беззвучный крик, который заперт во мне на всегда, но я замечаю его только в такие редкие моменты, как бы выхваченные из времени, и мы вроде бы вместе, но нас разделяет невидимая преграда, и это уже — очень много, но все равно этого мало. Я целую ее, и она отвечает на поцелуй. Все это длится буквально секунду, безумный миг. А потом — обрывается. Она садится и отпивает воды из стакана, который стоит на полу. Вид у нее усталый.

— Билли, давай не сейчас… нельзя превращать эту поездку в банальный любовный роман. Может быть, я люблю тебя. Может быть, не люблю. А может, и разницы никакой нет. — Она смеется, и я тоже смеюсь. Потому что все это похоже на какой-то дурацкий фильм. — Я тебя знаю. И знаю, что ты никогда своего не упустишь. Я не имею в виду, что ты — обманщик или притворщик. Но ты такой, какой есть. И просто не можешь с собой совладать. Мне иногда даже кажется, что Джек все это предусмотрел. Знаешь, в нем есть что-то дьявольское.

Я сажусь, привалившись спиной к стене.

— Джек идет на хуй. Ну ладно. Согласен. Ты во многом права. Я, кстати, пытался сказать то же самое. Но даю тебе слово: теперь все изменится… А может, и нет. Может быть, это я размечтался от полноты чувств. Но мне надоело так жить, я устал от себя… от того, что я делаю… и это правда…

— Хорошо, я тебе верю. А то, что ты делаешь… я же знаю, что ты готов соблазнить любого, с кем ты хотя бы на полминуты сможешь забыть о том, как ты себя ненавидишь.

— Ты же знаешь, что с тобой все иначе. То, что сейчас между нами произошло — это совсем другое. Хотя бы это ты у меня не отнимай. — Не надо мне было этого говорить. Такой жалобный голос — самому противно.

— То, что сейчас между нами произошло, не должно занимать наше внимание. У нас есть другие дела.

В данный момент мое внимание занято дорожкой порошка, которая так и осталась на книге на столе. Я себя чувствую, как шалопай-школьник, которого выбранила учительница, что — как это чаще всего и бывает, — не способствует исправлению моего далеко не примерного поведения, а, наоборот, толкает меня на очередную хулиганскую выходку.

Я говорю:

— Может быть, уберешь этот кокс? Чтобы глаза не мозолил.

Похоже, мы оба удивлены.

— Ладно, как скажешь.

Я, честно, не знаю, что меня дернуло. Наверное, хотелось произвести на нее впечатление. Но — не знаю.

Я отпиваю вина.

— Мне давно уже не было так хорошо.

Мы переходим к делу. Говорим о предстоящей поездке. У меня есть пара-тройка идей. Например, можно представить все как детективный роман с закосом под стиль Раймонда Чендлера — только вместо преступника мы разыскиваем цель поездки. В этом случае мне надо ехать инкогнито, а в бюджет внести дополнительный пункт расходов «на бутафорию и костюмы», чтобы я мог одеться как нормальный средний американец. Мы смеемся, но Криссе идея нравится, и она выдает мне аванс: 200$. Чуть погодя я уговариваю ее взять назад 50 — в обмен на полграмма кокса, — и в скором времени собираюсь домой.

Теперь я при деньгах. И точно знаю, где и как обменять их на герыча. В общем, я — крут и неслаб. Этакий невозмутимый ковбой под блескучими звездами. По дороге домой выцепляю продукта на пару доз. Стихии жестоки и непреклонны, но с ними я разберусь. Я счастлив, и это счастье — единственное — остается с тобой навсегда: я хорошо знаю эти края.

Никто, кроме верного скакуна, не знает, чем занимается ковбой в пустыне — один. Он предается своим потайным удовольствиям, не предназначенным для посторонних глаз. Коротает ночь. Занюхав кокса, он — напряженный, сосредоточенный, чистый — встает перед зеркалом и, затаив дыхание, достает из штанов свой член в его предельной наготе.

Когда же он, наконец, достигает апофеоза в сладострастных потоках и струях млечной горячей спермы, он вознаграждает себя хорошей дозой джанка и идет спать. Так завершается день.

8

Утром иду затариваться метадоном, хотя собираюсь начать принимать его только завтра. У меня еще осталось немного джанка — как раз на сегодня.

Метадон полностью обломался. Его начали выпускать по распоряжению правительства, чтобы лечить нарков, и когда я только начал его употреблять, я действительно думал, что он излечит меня от зависимости: что он снимает болезненные симптомы завязки и не вызывает привыкания. Но потом я обнаружил, что приход от него еще круче, чем даже от джанка, и что на него тоже сурово подсаживаешься — и ломает сильнее, и слезать с него дольше. Кому, интересно, ударила в голову эта блестящая мысль, что метадон лечит от наркомании?! Но он хотя бы дешевый.

В государственных клиниках его назначают с вполне очевидной целью как можно быстрее добиться хотя бы каких-нибудь результатов. На самом деле, сами врачи не одобряют такой терапии. Растерянные параноики-джанки, которым действительно хочется вылечиться и которые ждут от врачей реальной помощи, считают, что их специально не лечат — то есть, от одного лечат, но на другое подсаживают, — поскольку клиники получают дотации на программы лечения от наркомании, и им не выгодно, чтобы больных стало меньше. Но я думаю, дело не в этом. Просто врачи понимают, что метадон — это не метод, но поскольку они не могут обеспечить своим пациентам сколько-нибудь результативное лечение, они используют самый доступный и быстрый способ «снять» их хотя бы с джанка. Такая вот отвратительная шарада. Обычно к такому лечению тяготеют старые нарки, которым уже все обрыдло. Большинство из них все равно колется, когда есть возможность, а излишки толкает нуждающимся. Лишняя пара долларов — она никогда не лишняя.

Горькие миллиграммы смешивают с апельсиновым напитком и разливают в маленькие пластиковые бутылочки. Этой штукой не вмажешься — ее можно только пить. Поэтому он и дешевый, метадон. Если расходовать экономно, одной 12-долларовой бутылочки хватает на три дня. У меня есть возможность брать по три пузыречка в неделю — у соседа, который вместе с женой проходит терапевтический курс.

В данный момент у меня нет метадонового привыкания, поэтому план такой: взять три пузыречка, продержаться на них до отъезда, постепенно снижая дозы, и отправиться в путь уже на чистяке. Будущее видится в розовом свете.

Мы летим в Калифорнию через три недели.

Я покупаю толстую школьную тетрадку — специально, чтобы записывать дорожные впечатления. Листы на спиральке, красная картонная обложка, разлинованная бумага. Чистая тетрадка, предназначенная для определенной цели, это не просто тетрадь. Это — обещание новых возможностей. Дремлющий потенциал, который готов воплотиться в жизнь во всей своей мощи. Я знаю. У меня было несколько таких тетрадок. Сначала — чистых, потом — исписанных. И эту тетрадку я испишу тоже, раз у нее уже есть свое предназначение; и я точно знаю, что слова, которым предстоит появиться на этих листах, удивят даже меня самого. Если я буду заботиться о тетрадке, холить ее и лелеять, она сама позаботится о словах.

Мне нравится представлять себя слегка раздолбайским частным детективом, которому Джек поручил концептуально извращенческое задание докопаться до сути порученного задания. Чем-то напоминает фильм «Мистер Аркадин», где Уэллс в роли богатого финансиста с загадочным прошлым, нанимает детектива, чтобы тот раскопал это прошлое, якобы потому, что ему, финансисту, хочется больше узнать о своей семье и все такое, хотя истинная его цель — убрать всех, чьи имена всплывут в ходе расследования, потому что они слишком много знают.