Пустоид - Хелл Ричард. Страница 4

Ты суешь руку в бездонный белый провал. Крошечные частицы проходят сквозь руку и тут же расходятся через тело. Ты вздрагиваешь и нечаянно закрываешь глаза. О Боже. Притяжение белой дыры тянет тебя за рукой, и ты падаешь сквозь. Вниз и вовне. Ты стоишь на вершине оползня. Ты срываешься и скользишь вниз, за край — и там нет ни земли, ни тяги. Ты вдруг понимаешь, что кто-то подсматривает за тобой и слушает. Кто-то, кто тебя любит. Ты никого не видишь, но ты знаешь, что все вокруг — это части огромного существа, которое чувствует и откликается на твое присутствие. Все мысли, которые возникают в сознании, предстают перед тобой извне. Ты пытаешься уследить за ними, но тебя привлекает какой-то фрагмент, и ты входишь в него, как молоденький детектив — в Мэрилин Монро, комнаты перетекают одна в другую, и так без конца. В каждой комнате — дверь. Каждая комната — дверь. Гигантская площадка для игр. Скользишь в лист бумаги. Поднимаешь крышку. Внутри достаточно «О Боже», чтобы выбить слезу даже у самого честолюбивого человека. «Не слишком ли я далеко зашел?» Мгновение, сложенное из «о, нет». Ты потерял равновесие. Ты даешь трещину и вытекаешь. Раскаленное белое сердце. [11]

Красное вино. Мясо. Засохший коричневый тампакс. С возвращением к Черепу и Рту. Рок-н-ролл. Выкурим сигаретку. Взгляд на сумеречный горизонт. Ненависть между сиамскими близнецами. Вечный вопрос — как общаться с инопланетными формами жизни: данная форма не признает тебя объектом, достойным пристального рассмотрения, и в ее языке нету обозначений, необходимых тебе для индикации своего существования. Результаты насилия и принуждения. Это что — битва микробов? Рот идет по Четырнадцатой стрит, солнце бьет жаром, люди — как выступы на земле, как разновидность плесенного грибка, каждый выражен в совершенной целостности, как в капсуле времени, олицетворение самой земли, каждый — запачканная и трогательная частица, тик-так, глубинный элемент мира, который принудил себя беспрестанным давлением принять выражение прыща на поверхности. Бесконечная масса, выдающая тот же самый коллективный аккорд — навсегда. Мир всегда остается таким же, как был — и до, и после, — и никто из предыдущих не лучше и не главнее тех, кто придет за ними. Беспомощные кусочки чужого разума. Это и есть смерть. «Значит, вот как оно — быть мертвым?» — думает Рот. «Я мертвый? Смерть — это, наверное, малодушие. Я прорвусь — с кровью, бьющей фонтаном из шеи. Я так устал. Сегодня ужасно жарко. Но я не хочу идти к морю. Не хочу миллион долларов. Не хочу даже кондиционер. Хочу только в кино. На тройной сеанс».

Рот идет в кино. Какое блаженство. Обожаю кино. Здесь, внутри, так прохладно. Когда ты был маленьким, тебя всегда мучил вопрос: а как это будет — посмотреть его глазами. Или как будет здорово — поставить камуфляжный отсек-палатку в углу своей комнаты. Странно вот так проходить через целые жизни в компании еще сотни других, пока люди снаружи проходят мимо при свете дня. Фантастический способ, чтобы потратить время. Потерять время. Нас так легко приманить. И Грета Гарбо. Значительно интереснее, чем в твоем собственном детстве. Никакого гипноза. Настоящие небеса. И только подумать: она была вместо мамы у Боба Дилана. Но я был вместе с ней на необитаемом острове. Только остров был очень большой, и я не видел ее ни разу — только в кино. Насколько в кино больше чувства, чем в жизни? Гарбо выглядит очень похоже на то, как выглядит Гарбо, похожая на Гарбо. У Хобо вокруг шеи повязан белый шейный платок. Гарбо укладывает Гейбла Харлоу в любви — в гавани — белой подводкой для глаз. Ей хотелось сыграть Дориана Грея. Она смотрелась в металлический лист с белым подтеком по нижнему краю. Ей было так скучно. Тебе жутко скучно. Может, еще раз сыграем этот эпизод? Очевидно, ее секрет заключается в следующем: если ты говоришь, ты выражаешь себя. То есть, ты выразим. Но как ты определишь единственное известное тебе слово? Что ты чувствуешь? Очевидно, что все, что ты говоришь — это ложь. Если ты что-нибудь говоришь, ты лжешь. Если не хочешь лгать, значит, не говоришь ничего. Единственное, что тут можно сделать — это забавлять публику. Рассказывать анекдоты. Разыгрывать страсти. Ты берешься за какую-нибудь работу, потому что жизнь обесценилась, и вкладываешь в нее свой смысл. Ты знаешь, что значит влюбиться — это значит приблизиться к памяти приблизительно. Купюра в сто долларов — это клочок бумаги. Иными словами, гравирование — это искусство, за которое лучше платят.

Чем привлекают по-настоящему хорошие фильмы, зомби вроде меня, думает Рот, так это жизнью без напряга. Я тоже мог бы так жить. Я мог бы прожить так всю жизнь, и я прожил бы ее так же легко. Точно так же, как Череп проспал бы всю жизнь. Я человек, персонаж, субъект — здесь, в кинозале, в темноте… как червь, гложущий сердце. Перегруженные смыслом слова. Внимание рассеивается — пожалуй, мне лучше отсюда уйти.

Еще один год, когда нечего делать. Горячие нью-йоркские улицы. Тяжелая настоятельная потребность прорваться в жару. Жара — это сфера, где львы обрывают плоть зебры до самого сердца, которое все еще бьется, но болевой шок не дает пожираемой жертве почувствовать, что ее пожирают. И это тоже ужасно скучно. Стайки девчонок-мальчишек на улицах, где солнце струится по коридорам проулков. Груда кровоподтеков в высокой траве — ты никогда не поверишь, что кожа бывает таких цветов. Поскольку ты видел закат за городом, ты понимаешь, что то же самое происходит и здесь, и город выглядит очень искусственно. Как подделка. Девчонки-мальчишки бродят по улицам. Облегающие штаны еле держат набухшие члены и яйца, налитые кровью, облегающие штаны впитывают в себя капли секреции из пизденок, выставляющих себя напоказ. В подземке басовый рев вызывает мгновенную эрекцию. Ты не можешь поверить, что она тебя не дождалась, и выходишь на своей остановке. Где теперь Грета Гарбо? Где президент? Может быть, они сходят со мной в Наркотехнический Вектор и купят мне все, что мне нужно? Я Рот. Я не Рот. Я не Артур. Я иду домой. Буду смотреть в окно.

Выкину черные полосы за окно. Рот заходит к себе в квартиру. Череп куда-то ушел.

То, что происходит со Ртом — и особенно с Черепом, — не имеет касательства к остальным людям. Остановка в развитии. Застывшая юность. Инопланетные существа. Живые мертвецы. Вокруг там много людей. Пойду в кино. Прыщи — мои зрители. Вот было бы здорово тебя выдавить еще до того, как ты вылезешь и созреешь. Я бы вытер тебя о штаны. Можешь сделать со мной то же самое. Хочу обнять тебя и прижать к себе — хочу быть тем, кого ты любил в первый раз, тем, чье качанье закроет тебе глаза и заставит тебя задержать дыхание. Кто заставит тебя мечтать о том, чтобы тебя сбила машина, чтобы открыть свои чувства без робости и смущения. Выразить свою любовь, так чтобы в ней не было даже намеков на желание взаимности. И тогда я скажу тебе, что я тоже тебя люблю. Мы посмеемся над этим признанием, но ты уже по ту сторону жизни, и мысли твои бродят где-то не здесь. Меня оставили здесь, словно глупую книжку, а ты ушел в страну мертвых, твое тело — Нью-Йорк перед ликом солнца. Я тебе завидую. Вот если бы все было наоборот: ты был бы книгой, а я умирал. Но есть смерть до жизни, и есть смерть после жизни, и моя смерть — которая до.

Едим Свой Хлеб.

Тебе разве не интересно посмотреть на себя со спины? Стать кинозвездой.

Сейчас я уже выздоровел. Рот сидит один у себя в квартире и смотрит в окно на дома. Почти стемнело. Он очень настойчиво осознает свое одиночество, вампир, нет покоя, он вплетен в родство с тишиной, заполняющей комнату. Стены и вещи невозмутимы и самодовольны, абсолютно самодостаточны и независимы от него, а небо и облака снаружи — они тоже никак не спасут. Небо — дом, оно ничем не поможет. Лучше провести жизнь, падая сквозь небеса, чем сквозь соляную кислоту. Если бы только он мог «забыть» о падении и насладиться прогулкой. Он начинает разговаривать с комнатой. Слушай, стена, я тебя люблю. Я знаю, я скучный и неприятный псих, но это пройдет. Я закрываю глаза и компонуюсь с креслом, потом открываю глаза из кресла. У нас действительно много общего. Я — стена. Дорогая стена, как целая цивилизация. Стена — это звук. Стена пристально смотрит. Такая бедная жизнь. Я — запоздалый ребенок. Отсталый в развитии. Лежу здесь один… моя соседка по комнате — стена, мой лоб. Я люблю тебя, я с тобой. Мы пойдем в город, где я смогу за тобой присмотреть. Когда я вхожу в эту комнату, между нами всегда — расстояние. Расстояния нет. Мы с тобой вместе пройдем по улицам. Какой-то мужчина толкает лодку из дока, когда мы проходим мимо. Мужчина подходит к нам и говорит, привет. «Привет», — отвечаю я. Падаю в обморок на асфальт, изнуренный любовью к тебе. Мне вызывают скорую. Рот лежит на асфальте в экстатическом трансе. Вокруг собралась небольшая толпа. Рот выглядит очень счастливым, глаза у него закрыты.