Бегство - Алданов Марк Александрович. Страница 64

Князь давно принял решенье — тотчас после переворота отправиться на фронт. Война с Германией должна возобновиться. «Не все ли равно, где будет боевая линия: у Пскова, у Москвы, на Урале, на Дону? Лишь бы отвлечь на нас значительные силы немцев. Их дела на Западном фронте явно нехороши и, если придется послать в Россию десяток-другой дивизий, это может иметь для войны решающее значение… И честь наша, национальная честь России, будет нами спасена», — думал князь. Это было у него на первом месте: мысль о России имела для Горенского неизмеримо больше значения, чем все другое, чем все личное. Тем не менее иногда князю приходили мысли и о собственном его будущем. Как деятельный участник заговора, как участник последней борьбы на фронте, он мог претендовать на многое, имел на это и политические, и моральные права. Горенский не мечтал о диктатуре, хоть иногда допускал, что при некоторых обстоятельствах диктатура может быть ему предложена. Он охотнее принял бы пост в какой-нибудь директории или в коалиционном правительстве. «В конечном счете победа демократии несомненна. А там будет видно… И для мирных переговоров тоже понадобятся люди».

Князю представилась европейская конференция, где он, от имени России, должен будет решать судьбы мира, вместе с Клемансо, с Ллойд-Джорджем, с немецкими государственными людьми. Горенский тотчас отогнал от себя эти мысли, как слишком личные и честолюбивые, и снова, мучительно-нервно зевая, стал перебирать в уме подробности своего обмена мнений с агентом московской организации. «Во всяком случае в течение двух недель дело решится, и слава Богу, иначе нервы сдадут», — подумал он, взглянув на часы. Теперь уже можно было идти на свидание. Князь поднялся и направился к выходу.

Худой человек с лицом лимонного цвета встал со скамейки позади и пошел за князем, быстро его нагоняя. Горенский оглянулся, посмотрел на этого человека и слегка побледнел. «Может быт, вздор, — подумал он. — Во всяком случае надо идти дальше, не оглядываясь». Они подходили к воротам сада. Худой человек вынул свисток и свистнул.

Стоявшие за воротами люди из Чрезвычайной Комиссии мгновенно окружили князя.

— Гражданин Горенский, вы арестованы, — любезно улыбаясь, сказал один из них.

XVI

Маруся по субботам относила белье всем своим клиентам. Вернувшись от барышень Кременецких, она позавтракала, отдохнула, затем отправилась в тот особняк, в котором помещалась организация ее друга.

Анархисты были далеко не в милости у властей, но эта организация каким-то образом уцелела и после весенних арестов, и после польского восстания левых социалистов-революционеров. Ее не выселили из давно захваченного ею особняка. Только оружия у анархистов было совсем мало, — прежде особняк напоминал крепость.

Друга Маруси не было дома, но ее уже знали в особняке и свободно пропустили в комнату первого этажа, которая называлась Кропоткинской. «Эх, что с домом сделали!» — думала Маруся, поднимаясь по лестнице, выстланной черным сукном. В Кропоткинской комнате на рожке лампы висел черный флаг. Бархатный ковер был засыпан пеплом, окурками, жестянками от консервов. В углу высокой кучей валялись книжки без переплета. Накурено в комнате было так, что оставаться в ней казалось в первую минуту невозможным. В этой комнате жил клиент Маруси, щуплый человек средних лет, с бледно-серым лицом, с жидкой бородкою, с пенсне, плохо державшимся на носу. В Марусе этот странно говоривший человек всегда возбуждал неудержимое веселье. Так и теперь, только его увидев, она сразу прыснула со смеху и закрылась рукавом, поставив корзинку на кресло. Анархист нисколько не обиделся.

— Здравствуй, женщина, — сказал он.

— Здрасьте… Белье вам принесла, — трясясь от смеха, сказала Маруся.

— Это хорошо. Твой свободный труд, дитя мое, заслуживает уважения, — сказал анархист, наклонившись над корзиной. Его пенсне упало на ковер, он замигал, с трудом разыскал пенсне, чуть не раздавив его ногою, поднял и снова надел. — Никифора сейчас нет, но вечером вы сойдетесь и будете свободно отдаваться утехам любви. Живите в согласии с законами природы… Где же кальсоны?

— Вот… — почти сквозь слезы произнесла Маруся.

— Я вижу одну штуку… Где другие?

— Да всего одна штука и была… Шесть галстухов дали на глажку, шесть воротничков, рубахи две и кальсоны одни… Этого не троньте, это не ваше!

— Что такое мое? Что такое не мое? — спросил анархист. — Все общее, женщина, и все ничье, неужели ты еще этого не усвоила? Мне нужны эти вещи, и я их беру, — сказал он без особенной, впрочем, решительности в тоне, и, поверх пенсне, взглянул красноватыми глазками на Марусю, с которой сразу соскочила смешливость.

— Еще что выдумаете! — грозно, повышенным голосом, сказала она. — Это капитана белье, а не ваше. У вас такого белья отродясь не бывало.

— Ну, не надо, — миролюбиво сказал анархист. — Но все же постарайся, женщина, побороть в себе собственнические инстинкты.

— Дадите стирать на неделю? Нет?.. Так денег пожалуйте… Вот записочка, — сказала Маруся, протягивая анархисту счет. Она, впрочем, знала, что это совершенно бесполезный поступок. Анархист поправил пенсне и заглянул в бумажку.

— Кажется, галстухов я дал восемь, — сказал он, опять без уверенности в тоне.

— Шесть, — сурово ответила Маруся.

— Шесть так шесть, — тотчас согласился анархист. — Денег, женщина, у меня нет. Притом, что такое пустые денежные знаки? Возьми лучше бюст нашего прежнего учителя Петра Кропоткина, — предложил он. — Или литературу? Хочешь «Черное Знамя»?

— Если денег нет, то вот что мне дайте, — сказала Маруся, не отвечая на пустяки и показывая на шелковую штору окна, которую она давно облюбовала. Маруся не продала ни одной вещи из квартиры Николая Петровича, хоть легко могла распродать решительно все. Но здесь церемониться было бы грешно. Из шторы она рассчитывала сделать платье.

Анархист с полной готовностью согласился отдать Марусе штору и даже сам встал было на кресло, чтобы ее отцепить. Шелк треснул под его башмаками, кресло пошатнулось, с ручки свалилась аккуратно сложенная кучка пепла. Анархист слетел, сделал несколько неверных шажков и, потеряв пенсне, уцепился за Марусю. Она, фыркнув, поддержала анархиста.

— Эх, кресло даром испортили, — с сожалением сказала Маруся. Она взобралась на подоконник и отцепила штору. Анархист с удовлетворением следил за ее работой. Пока Маруся укладывала штору под белье, он опять советовал ей преодолеть собственнические инстинкты и жить согласно с природой. Маруся фыркала, впрочем смутно чувствуя, что анархист нарочно валяет дурака.

Выйдя на улицу, Маруся невольно оглянулась, — нет ли городового? — вздохнула и пошла дальше, к английскому посольству.

В посольстве ее тоже знали. Маруся поднялась по лестнице и отнесла корзину в те комнаты, где теперь помещался барышнин жених и его друзья. Горничная, говорившая по-русски, приняла по счету белье и пошла за деньгами. Маруся, огорченная тем, что не удалось на этот раз повидать ни жениха барышни, ни его друга, осталась в небольшой комнате первого этажа. Маруся всегда с удовольствием бывала в посольстве, — как-то раз ей удалось даже повидать парадные залы; роскошь их необычайно ее поразила. Но в этой комнате ничего такого не было — она была вроде кабинета Николая Петровича, даже попроще. На стене висел портрет, вид которого немного испугал Марусю: «Царь покойный? нет, будто и не царь», — подумала она. Маруся сочувствовала революции, однако недавно при известии об убийстве царя долго плакала.

Горничная не возвращалась. Маруся подошла к окну — и испугалась. По площади, с ружьями наперевес, прямо на посольство, очень быстро шел отряд солдат. Часть отряда скрылась за углом, выйдя на набережную, другая кордоном окружала здание с площади. За отрядом видна была толпа. «Господи, что же это! Сюда идут, что ли?» — подумала Маруся. Ей захотелось поскорее уйти из этого дома. Она растерянно взяла пустую, легкую корзину, затем вспомнила, что денег еще не заплатили, поставила корзину на стол и подошла к двери.