Вообрази себе картину - Хеллер Джозеф. Страница 31

Тем не менее, как только война началась, стало казаться естественным, что она началась и, начавшись, продолжается. Афины выделяли на ведение войн определенные деньги и установили закон, карающий смертью всякого, кто предложит использовать их на что-либо иное. Поколение Платона не знало ничего, кроме войны, и не видело иного правительства, кроме военного командования.

Война представлялась естественной, как само естество.

Летом четвертого ее года пелопоннесцы и их союзники снова вторглись в Аттику. На этот раз они задержались на более долгий срок, да и корабли их начали действовать поактивнее, поскольку олигархи Митилены, крупнейшего на острове Лесбос города, сговорились со Спартой и восстали, стремясь освободиться от союза с Афинами.

Афины ответили десантом в тысячу гоплитов. Они высадились на Лесбосе и окружили город стеной. Митилена оказалась блокированной и с моря, и с суши.

Олигархи, руководимые спартанским военным советником, выдали гражданам города тяжелое вооружение. А граждане, вооружившись, отказались повиноваться властям и пригрозили сдать город, если им не предоставят равного голоса при решении государственных вопросов. Опасаясь, что они так и сделают, олигархи сами сдались афинянам при условии, что им разрешат отправить в Афины посольство, которое сможет оправдать их поступки, и что ни один из граждан Митилены не будет взят под стражу, обращен в рабство или казнен до тех пор, пока не поступит приговор, вынесенный гражданами Афин.

Приговор граждан Афин состоял в том, чтобы перебить их всех до единого — всех способных воевать мужчин города, включая и тех демократов, которые добились его сдачи, — а женщин и детей продать в рабство. Корабль с этим распоряжением ушел в тот же день.

Гнев афинян был вызван тем обстоятельством, что Митилена восстала, являясь не подвластным государством, а таким, которому разрешено было сохранить автономию и свободу.

Никакого особого противоречия афиняне тут не заметили.

Впрочем, проснувшись на следующий день, многие афиняне раскаялись в своей поспешности, ибо им пришло в голову, что решение, которое они приняли — уничтожить все население города, а не только тех, кто повинен в преступлении, — отличается чудовищной жестокостью. Когда таковые сомнения стали выражаться открыто, власти собрали народ, чтобы еще раз обсудить этот вопрос.

Клеон пришел в ярость, поскольку предложение, за которое проголосовали афиняне — перебить мужчин Митилены, — исходило от него.

— На чьей ты стороне? — ревел он, обращаясь к человеку, внесшему предложение о пересмотре решения.

— Мне и прежде уже не раз приходилось убеждаться, — возопил Клеон, с презрением оглядев Народное собрание, — в неспособности демократии править империей! Проявляя сейчас снисхождение к Митилене, вы обнаруживаете мягкосердечие, которое вам принесет лишь опасность, а благодарности от союзников и подвластных городов вы никакой не получите, и любить вас сильнее они не станут.

И в язвительном раздражении Клеон повторил слова Перикла, чью стратегию ограниченной войны он отверг.

— Вы никак не желаете понять, что демократическая империя, которой вы владеете, стала ныне тираном, деспотией, навязанной вами подданным против их воли, ибо они повинуются вам лишь потому, что ничего другого им не остается. На дружбу их не рассчитывайте: они подчиняются нашему владычеству, лишь уступая силе.

Людям, настаивал он, по натуре их свойственно презирать того, кто перед ними заискивает, и, напротив, уважать тех, кто не дает им спуску.

— Сегодня я вновь увидел, что из простых и немудрящих людей выходят гораздо лучшие граждане, чем из людей более образованных, и что государство лучше управляется людьми средними, нежели теми, кто образован и желает выглядеть мудрецом.

Последние вечно норовят доказать, что они умнее вождей и законов. Вопросы величайшей важности нужны им лишь для того, чтобы показать, как много слов они знают, будто нет ничего значительнее их речей и мнений.

— А вследствие этого они обычно приводят свое государство к краху.

Наилучшая месть — это месть скорая.

— Если же месть задерживается из-за споров, как это происходит сейчас, меч гнева тупится.

Кто из них, глумливо полюбопытствовал он, осмелится не согласиться с ним и выступить с опровержением истины, которая самоочевидна? Наверное, это будет человек, настолько опьяненный собственным красноречием, что ему представляется, будто он способен околдовать их словами, заставив принять за истину то, что повсеместно считается ложью. Или человек, подкупленный и тайно переметнувшийся на сторону врага, а потому старающийся обмануть их и соблазнить.

О себе Клеон сказал так:

— Я остаюсь при прежнем моем мнении и удивляюсь тем, кто предложил пересмотреть вопрос о Митилене. Нечего нам винить аристократов и оставлять безнаказанным народ — все они действовали единодушно, восставая против нас. Ведь если они восстали по справедливости, значит, вы не вправе господствовать над ними. Если же вы хотите сохранить империю, вам надлежит, не помышляя о справедливости, покарать их с той поспешностью, которая отвечает вашим интересам. Иначе вам придется отказаться от империи и мирно красоваться своим великодушием, которое вы тут проповедуете.

Он предостерег сограждан, дабы те не верили никому, кто осмелится высказать несогласие с ним: дебаты не развлечение, а граждане не зрители на риторическом состязании, но мужи, собравшиеся на совет, касающийся процветания государства.

Диодот — так звали человека, выступившего против него.

— Наиболее опасны из нас люди, подобные Клеону, — сказал он, — человеку, заранее обвиняющему ораторов, которые, как он знает, оспорят его взгляды вовсе не потому, что их подкупили деньгами, или потому, что они предают интересы Афин. Хороший гражданин должен доказывать свою правоту не путем запугивания противника, а в честном споре, как равный с равным. Эти же люди понимают, что, не имея способностей, необходимых для того, чтобы словами скрасить некрасивое дело, они умеют зато хорошо клеветать и тем устрашать своих противников и слушателей. А это наносит ущерб демократическому государству, ибо страх лишает его лучших советников.

Диодот утверждал, что наказание только тех, кто повинен в мятеже, пойдет на пользу Афинам, тем же, кто в мятеже не повинен, следует предоставить возможность и дальше жить в мире.

— При начале всякой войны народная партия восставших городов сперва принимает вашу сторону. Если же вы велите казнить весь народ Митилены, все будут знать, что вы будете одинаково карать как виновных, так и невинных. А оттого каждый раз, когда кто-то будет восставать против нас, его придется поддерживать всем, что и требуется нашим врагам. Я же полагаю, что, даже если некоторая часть населения повинна, вы должны смотреть на это сквозь пальцы, дабы и те немногие, кто еще остался у нас в друзьях, не перешли во вражеский лагерь.

На этот раз Клеон проиграл, недобрав, впрочем, совсем небольшое число голосов.

Афины немедля и в спешке выслали вторую трирему с драматической миссией милосердия.

Трирема, несущая приказы, отменяющие первое распоряжение, всю ночь шла на веслах, гребцы по очереди ели, спали и гребли, не останавливаясь ни на миг. А поскольку судно, высланное раньше, не особенно спешило доставить столь ужасный приказ, между тем как вторым судном правила надежда, то, хоть первое и вышло раньше и на место пришло скорее, второе отстало от него совсем ненамного, придя еще до того, как был выполнен ужасный приказ.

Вот эта малость и спасла Митилену.

Стены города были разрушены, афиняне забрали себе весь флот Митилены. Землю поделили по жребию между посланными на Лесбос афинскими колонистами, которые отдали ее для обработки митиленцам в аренду.

Женщины и дети Митилены остались свободными. Мужчины же, вина которых была наиболее тяжкой, по предложению Клеона были казнены в Афинах. Число их превысило тысячу.