Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира. Страница 62

— Потому что?

— Потому что ладно, она мне нравится. Нормальная она. И я хочу, чтобы у неё всё было хорошо. Но пусть хорошо у неё будет где-нибудь подальше от нашего проклятого посёлка городского типа.

Глава 21

Я никогда не любила и не праздновала Новый год, но мне всегда нравилось проводить тридцать первое декабря дома наедине с собой. Нравилось беспечно валяться, закинув ноги на спинку дивана, без меры и до сыпи на локтевых сгибах объедаться мандаринами и слушать литературные подкасты, пока вся страна режет салаты, варит холодец и нестройно подпевает песням из «Иронии судьбы». Нравилось ложиться спать в десять вечера, вставив беруши, чтобы первого января рано утром прогуляться по вымершему району в гордом и трезвом одиночестве и даже скатиться с ледяной горки на пруду рядом со школьным стадионом. Да, мне тридцать, а я до сих пор катаюсь с горки и до вчерашнего дня не имела ни малейшего представления, что это, а ещё перешёптывания с цветами, спонтанные танцы в галерее и количество ложек в огромной кофейной чашке с именем делают меня особенной.

Только почему-то сегодня, когда я возвращаюсь в квартиру, нет этого предвкушения эксклюзивной вечеринки для меня одной. Зато резко ощущается какая-то пустота.

Переодеваюсь в кигуруми, ставлю чайник, развешиваю постиравшееся постельное бельё, включаю робот-пылесос — у которого тоже есть имя, ха! — и пытаюсь привычно отвлечься домашними делами, но на этот раз почему-то не получается. Завариваю оставшийся от Вари молочный улун, иду в гостиную, блуждаю взглядом по отражающим блики гирлянд листьям цветов и натыкаюсь на маленький кактус. Тот, который был мне милее миллиона чайных роз.

Где бы я сейчас была, чем бы занималась, если бы год назад он не посоветовал превратить хобби в работу?

Делаю несколько шагов назад и приваливаюсь спиной к противоположной стене, прижав к груди чашку с чаем. От резких движений прядь волос падает на глаза, и в свете мерцающих гирлянд она кажется не скучно русой, как я привыкла, а рыжеватой. Цвета лёгкой аристократичной ржавчины, как на той фотографии, которую я сняла с доски в «Пенке» и спрятала в сумку, потому что не хотела, чтобы на неё кто-то смотрел. Слишком много на ней было неожиданной, незнакомой, необъяснимой красоты, которую я никогда не знала, пока не встретила его. А ещё на той фотографии была… любовь?

Которую я тоже не замечала, потому что упорно строила стены и вешала пудовые замки, пока он там, на другой стороне, возводил мосты. Осторожно, камушек за камушком, оберегая и присматривая, чутко реагируя на все мои просьбы, отдаляясь, приближаясь, не трогая и прикасаясь одновременно.

Кладу ладонь на шею и подхожу к окну, прикрываю глаза — так, что сквозь ресницы рыхлый декабрьский свет перемешивается с огнями гирлянд в окнах соседних домов, а на зубах скрипит пыль из-под копыт тех необузданных животных, которых я собственноручно хотела убить, но так и не смогла.

Однажды я придумала правила, чтобы не заплутать в лабиринте собственной памяти, чтобы точно знать, что хорошо, а что плохо, и никогда не ошибаться, потому ошибки слишком тяжело мне давались. Но я не знала, что всегда и никогда не существует, как и не существует только чёрного или только белого, ведь есть миллион оттенков серого. И пока я боялась открыться, отдаться, исцарапаться и убиться, я не понимала, что теряю что-то очень важное, самое важное.

Мне было безумно, невыносимо страшно полюбить его.

Но оказалось, что не любить — ещё страшнее.

…Открываю глаза и обнаруживаю, что за окном уже стемнело, ноги затекли, а чай давно остыл. Вытягиваюсь на диване, трусь щекой о плюшевую обивку горчичного цвета, которая ещё слегка пахнет изогнутыми стручками ванили и низкими июльскими ромашками, пахнут Варей, но этот тонкий, трепетный аромат в моём доме больше не кажется лишним. Потому что Варя, эта неземная, но такая настоящая Варя помогла мне осознать одну очень ценную вещь.

Ведь что в итоге нас притягивает к человеку? Что позволяет понять, близок он тебе или нет? Не слова, не широкие жесты и не обещания, нет, а исключительно его поступки и узнавание в них себя: поступил бы ты так же или нет? Причины могут быть разные, свои, личные, любые, но по факту — лишь да или нет, и если да, то это твой человек. Ты можешь его понять, простить, принять. Ты можешь быть с ним рядом.

И я хочу быть с ним рядом.

По квартире этажом выше шумно проносится Вероника с криком «Дед Мороз, приходи!», и я усмехаюсь: ну хоть у соседей всё стабильно. А потом снова чувствую щемящую пустоту внутри: год назад Вероника дозвалась Деда Мороза — моего, самого лучшего. А в этом году он точно ко мне не придёт.

И мне надо перестать уже бояться всего на свете и идти самой.

Вскакиваю с дивана, нахожу телефон и, игнорируя наше с Сонькой правило «Сначала напиши свою неважную ерунду в чатик, а только потом звони», набираю её номер. Успеваю несколько раз измерить шагами коридор от входной двери до ванной и даже дважды задеть бедром руль велосипеда, прежде чем гудки сменяются весёлым Сонькиным голосом.

— Алярма, ты на громкой связи! Будь осторожна, если хочешь рассказать какой-нибудь бабский секретик, у меня тут пара лишних ушей!

— Как будто это когда-то вас останавливало, — слышу голос Матвея и аккомпанирующий ему звон посуды.

— Как дела? — интересуется Сонька. — Ты передумала и всё-таки придёшь к нам в гости? Не поверишь, я замешиваю тесто для имбирных печенек. Наверное, Варя меня укусила, и я подхватила от неё бациллу прилежной жены.

— Такой не существует, — замечаю я.

— Жены? — уточняет Матвей на фоне.

— Бациллы, — поправляю я, но тут же сомневаюсь в своих словах, слишком уж неожиданна возникшая в голове картинка Соньки с руками по локоть в тесте. Той самой Соньки, королевы отварных макарон, важной бизнес-леди в кожаной юбке и со списком телефонов всех ближайших доставок на случай, если Матвей задерживается на работе и ужин на ней. — А вы на вечеринку в «Пенку» не собираетесь?

— Нууу, — отзывается Сонька после короткой паузы. — Мы бы хотели. Судя по анонсам, которые наверняка ты писала, там будет здорово, все эти декорации, развлечения, городской бомонд в гостях. Но ты не едешь, а без тебя как-то странно.

— И я уже замариновал утку, — рапортует Матвей.

— А что, если, — неосознанно прикусываю ноготь на большом пальце, — я попрошу вас заехать за мной в половине девятого?

В трубке воцаряется тишина, и даже посудного звона не слышно. Стучу зубами по ногтю, ещё пару секунд — и откушу.

— Утка никуда не убежит, — говорит Матвей.

В журнале «Космополитэн», который я в бытность студенчества таскала у Соньки и прилежно, как подобает девушке, почитывала, писали, что у каждой леди должно быть маленькое чёрное платье. Это обязательный минимум, а максимум — ещё десяток платьев, коктейльных и вечерних, на любой случай жизни. Я внимала прочитанному, шла в магазин за платьем и… покупала джинсы. И футболку с принтом Тутси Браунштейн, которую все принимали за Бетти Буп [17]. А потом, спохватившись и вспомнив, что я вообще-то собиралась быть леди, дополняла покупки каким-нибудь дешёвым металлическим колечком с симпатичной загогулиной на развалах у касс.

Нет, мне нравились платья. И все эти каблуки, маленькие сумочки на цепочках и массивные колье тоже нравились. Я частенько обращала внимание на юных дев в летящих цветочных сарафанах. В босоножках с причудливым переплетением тонких кожаных ремешков и острой, как палочка для суши, шпилькой. С завитыми в крупные локоны гладкими волосами с выгоревшими прядями или очень правдоподобно высветленными во время трёхчасовой сессии в кресле колориста. С ровными стрелками с симметрично вздёрнутыми уголками, с чётко очерченными тёмными матовыми губами, которые не оставляют следов на прозрачном стакане с водой. Всё это я считала очень красивым, но совершенно неподходящим для меня.