Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира. Страница 77

— Всё, — выдыхает он мне в рот, — теперь беги.

Я вываливаюсь из машины и топаю к «Туарегу», щурюсь на ярком солнце, ловлю щеками колючие укусы мороза и глупо и счастливо улыбаюсь. Так самозабвенно, что даже не понимаю, почему вдруг решаю забраться в водительское кресло, но усаживаюсь, затем поднимаю глаза на оставшихся в «ауди» парней, встречаюсь с парой любопытных взглядов, вероятно, краснею и, кряхтя и щёлкая суставами, переползаю на пассажирское сиденье.

И снова смотрю. Смотрю на Петьку, который то поворачивается к Дане, хмурится и что-то быстро ему говорит, то опять устремляет взгляд на меня, и я даже на расстоянии чувствую его касание — лаской, нежной щекоткой. Шуршу пуховиком, вытаскивая руки из рукавов, упираюсь ладонями в торпедо и снова смотрю на Петьку, пока тёплые взгляды не дополняются взметнувшимся вверх краешком рта, а потом на щеке появляется ямочка.

И внутри меня золотисто-шафранными искрами взрываются фейерверки.

Пётр садится в машину через несколько минут. Закрывает дверь, словно отгораживая нас от действительности и возвращая в привычный и уютный кокон, разворачивается ко мне корпусом и говорит:

— Привет, малыш.

— Привет, — улыбаюсь я.

— Пришла ко мне?

— Пришла, — киваю, но тут же прищуриваю один глаз. — А если бы не пришла?

— Я бы сам пришёл, — отвечает Пётр и фыркает: — Спросишь тоже. Ты как?

— Нормально, — пожимаю плечами. — Соскучилась по тебе очень.

— Тогда доставай телефон.

Я долго вожусь в пене пуховика вокруг меня, пока не нахожу в его кармане мобильник, который тут же смиренно протягиваю Петру.

— Удаляй мой номер из чёрного списка, — говорит он.

— Ну Пеееть, — смеюсь я, покорно скользя пальцами по экрану. — Я не то чтобы специально поместила тебя в виртуальную темницу на целый год, я просто забыла. Вообще забыла. Я закоснелая растяпа — во всём. Тяжко тебе со мной придётся, — заканчиваю я со вздохом, поворачивая телефон экраном к Петру.

— Вот только не надо мне угрожать счастьем, — говорит он, хватает меня за запястье и тянет на себя, заставляя перебраться к нему на колени.

Он отодвигает кресло, чтобы нам было удобнее. Я роняю телефон, даже не замечая, куда именно он упал, зато вдруг ясно чувствую, как моему телу не хватало этих прикосновений, к которым всегда так быстро вырабатывалась зависимость — стихийная, необоримая, взаимная. И ещё понимаю, что мне впервые в жизни не хочется напрягать мышцы, упираться куда-то пятками или коленками, стараясь перенести на них часть веса, потому что вот так — целиком в его объятиях — мне хорошо.

Лицом к лицу, мои руки обвивают шею, его ложатся на бёдра, и я порывисто целую ямочку на его щеке, утыкаюсь носом в шею, прижимаюсь к коже, обвиваю корнями.

— Петь, я монстера — шепчу.

— Это какая-то новая игра? — озадаченно спрашивает он. — Я должен сказать, что я одуванчик?

— Ты дуб.

— Почему?

— Ты пахнешь дубами.

— Ммм. А ты пахнешь…

— Кокосиком?

— Иногда. Но чаще… — он втягивает носом воздух откуда-то между прядей моих волос, оставляя крошечный поцелуй за ухом, — чаще ты пахнешь домом.

И если на моём сердце ещё и оставались монструозные кружева, то в эту секунду они окончательно зарастают, плотно сплавляются, склеиваются, скрепляются любовью. А я льну к губам Петра, по-прежнему теряясь от его совершенства, от его вкуса и запаха, от желания отдаться ему без остатка, позволяя всё во мне перемешать, впиться пальцами в горящую кожу на пояснице, завязать во мне новые узлы.

Я выдыхаю стон, когда его руки находят мою грудь под худи — кажется, я забыла надеть лифчик. Кровожадно прикусываю его губу, ожидая, что она лопнет, а я смогу отведать амброзии, вдоволь напиться амритой, захмелеть от экстаза и выбить святость этого поцелуя на камне. Превращаюсь в комок оголённых нервов, сгораю от нетерпения, непроизвольно двигаю бёдрами в ритме первобытного танца, выгибаю спину, сжимаю пальцами его волосы, жажду сорвать с себя одежду и наполнить себя им, пометить его собой, потому что вроде бы там, на горизонте моего небосвода, я смутно начинаю видеть заснеженные непальские пики, освещённые карминово-красным пламенем долгожданного рассвета. Но тут где-то за пределами нашего вновь созданного мира резко рявкает автомобильный клаксон.

Я вздрагиваю, вжимаю голову в плечи, прижимаюсь к Петру, пытаясь спрятаться и укрыться, а он смотрит через моё плечо, и в его мгновенно почерневших глазах столько угрозы, что я на секунду пугаюсь. Но потом узнаю эту боевую стойку: он просто готов защищать. Защищать кого-то важного — например, свою женщину.

— Козлина, — сквозь зубы шепчет он, потом усмехается и расслабляется.

— Кто там?

— Покровский. Отыгрывает пантомиму «вспомни о двадцатой статье КоАП».

— И это про?..

— Мелкое хулиганство, нарушение общественного порядка.

— Ну почему всякий раз, когда я оказываюсь в твоей машине, я обязательно что-нибудь нарушаю? — ворчу я, оборачиваясь и видя, как «ауди», моргнув фарами на прощание, покидает парковку.

— Ась, — с жаром произносит Пётр, крепко меня обнимая, — я очень хочу отвезти тебя домой и нарушить все возможные законы, включая физические и божьи, но сейчас нам нужно ехать в «Пенку». Там Ритка накосячила, паникует и говорит, что нам грозят судом.

— Ритка? Что она могла сделать? Добавить в кофе соли?

— Нет, там что-то с фотками в инстаграме.

Вмиг холодею, поправляю худи и слезаю с его колен.

— Поехали. Я её убью. Ты на каких делах специализируешься? Отмажешь меня, если что?

— На гражданских, Ась, — смеётся Пётр, шаря рукой под креслом в поисках моего телефона. — Но наш недоделанный габитоскопист Данилушка имеет связи в нужных структурах, так что не переживай, прорвёмся.

— Эх, надо было посмотреть на весь состав «Казуса», прежде чем выбирать себе мужика. Даня и попроще будет, пословоохотливее, он что видит, о том и поёт, не то что некоторые, которые молчат годами. Ну что поделать, придётся довольствоваться тем, что осталось.

— Ась?! — вопросительно, настороженно, предупреждающе, со взглядом исподлобья и проявившимся заломом между бровей.

И я улыбаюсь, снова бросаюсь к нему, уверенно расправляю залом пальцем, прижимаюсь губами к уху и шепчу:

— Но ты — любимый.

Глава 28

В «Пенке» по-прежнему концентрированный праздничный уют: из динамиков льётся тихая новогодняя музыка, в воздухе витает дурманящий аромат кофе, свежей выпечки и специй, мерцают серебристые огоньки в ветвях пушистой ёлки, от лёгких дуновений сквозняка крутятся гирлянды из имбирных пряников и сушёных цитрусовых кругляшей.

Мы с Петром заходим в кофейню вместе и не делаем ровным счётом ничего особенного — не держимся за руки, не обмениваемся игривыми взглядами, не шепчем друг другу непристойности, — но мне всё равно кажется, что все гости разом поворачивают к нам головы и всё-всё понимают. Потому что мы светимся, мы пахнем, мы звучим в унисон, мы наполняем собой пространство.

И только Ярослав привычно спокоен и меланхоличен — натирает полотенцем бокалы парфе, сообщает, что Надежда Алексеевна будет через пару часов к началу заседания книжного клуба, заодно благодарит меня за рекомендацию почитать Драйзера, уведомляет, что Рита истерит в подсобке, а ещё спрашивает, не желаем ли мы дать имя собаке, которую спасли.

— В смысле мы спасли собаку? — приваливаюсь я к барной стойке.

— Я про ту, с Маяковки, — поясняет Ярослав. — Ты тогда подменила меня и помогла оплатить операцию, а Пётр взял на себя расходы на лекарства, уход и передержку. Вот и получается, что спасли.

— В смысле взял на себя расходы? — перевожу удивлённый взгляд на Петра. — Откуда ты вообще узнал про эту собаку?

— У меня есть уши, Ась, — улыбается он. — А ещё глаза, и я, кстати, видел этого пса. Такой смешной рыжий двортерьер.

— Да, симпатяга, — подтверждает Ярик. — Его, к слову, помыли получше, и он оказался не рыжим, а палевым. На днях его будут перевозить в приют и искать ему хозяев, но это может затянуться, потому что он прихрамывает на заднюю лапу, а животных с изъянами забирают очень неохотно, если вообще забирают. Так что можете придумать ему кличку на первое время.