Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович. Страница 56

— Дай бог тебе здоровья, сию минуточку-с подам. Сколько вас? Пять, шесть... А Порфишку-то считать?

— Сказано, на всех.

— Так точно-с!

Митрич побежал, злобно усмехнувшись на Порфирия. Тот не обращал внимания и снова заговорил.

— Виданное ли дело, чтобы коренным заводским хрестьянам в огненном заведении дела не нашлось и чтоб земли не давали? Родились, выросли, всю жизнь робили при железном заводе, а тут на тебе!.. Нет, это нарочно! Хотят все погубить помещики, за то что нас от них отпустили. Кругом урман, заводов поблизости нет, от избы да от хозяйства, мол, далеко не уйдешь, вот, мол, и опять закабалишься. В поселке какое рукомесло! Кто на курень, кто в Низовку батрачить. Нынче хлеба убрали и сидят без занятия. Вон Никиткин брательник ружье купил, белковать вышел. Которые бирюльки поналадили, пуд хлеба в котомку, лямки за плечи, да и айда за Урал. Народ волнуется, но закона принимать не хочет.

— Немец свои порядки завел, — заговорили рабочие. — Тебе, Степка, ловко обошлось. Вовремя в урман сбежал, а то бы он тебя в город, в тюрьму бы за шинное-то железо.

— Нынче и караулят не по-прежнему...

— Лоботрясов набрал... Жалованье платит...

— Пожалуйте, господа хорошие, — подал Митрич вино.

— Ну, Гурьяныч, за встречу!

— Будь здоров!

— Здравствуй, стаканчик, прощай, винцо, — усмехнулся Порфишка. — Народное-то утешенье.

— При машинах немцы-мастера приехали, — снова заговорил он, опрокинув стаканчик. — Не допускают нас к машинам-то.

— Дураков и в церкви бьют, — выпалил Рыжий. — Как дедушка наш говорил: мол, у Фили пили и Филю били...

— Ну, а что немцы? Где они стоят? — спросил Гурьян.

— По людям их поставили.

— У меня один живет, — сказал Никита, — славный такой. Мы с ним вместе каждое воскресенье сюда, к Пал Митричу, заходим. Много не пьет. Выпьет три рюмки. Аккуратный такой и работящий. Зовут Ганец, по-нашему балакать учится.

Ганс, которого Никита звал Ганец, очень нравился ему. Немец был белокур, чист лицом, рослый, старательный, очень чистоплотный. Но когда Никита его парил раз в бане — еле вытерпел, потом едва отдышался.

Немец этот уж жаловался Никите, что он сирота и что в Германии у него родных нет. А у Никиты дочь. Люди ругали немцев, а Никите нравилось, что они сюда приехали. Жена его уж узнавала, сколько им платят.

— «Верховой-то» Запевкин у нас, — рассказывал Порфишка, обращаясь к Гурьянычу. — Вражек твой.

— Маята, а не жизнь, — засипел худой бородач. — Прежней работы нет. Скажи, как нам, старикам, теперь, когда парни баклуши бьют, мастерству не обучаются. Вот, скажи, Булавин открыл школу и будут все грамотеи, а работать разучатся. Что же, они жалобы писать будут, а сами с голоду сдохнут! Вот тебе машины! Каково нам это?

— А вот скажи, — спросил Никита, сверля бывшего мастера своими черными глазами, — что в Каслях было?

Он давно хотел спросить об этом, но не решался.

— На Каслинском заводе был такой же спор. Народ стоял на своем. Рабочим платы за урок прибавили, — ответил Гурьян. — Никто не выдал. Завтра у вас сход?

— Завтра.

— В Каслях все с землей остались. Пока мир стоит крепко, бояться нечего. Управляющий и начальство не могут заставить нас платить. Если хотят, чтобы отрабатывали за землю, пусть платят больше, чтобы с платы нам прокормиться. А то и земли никакой не надо.

— Как же без земли жить? — с насмешкой сказал кто-то из рабочих.

— А как же прокормимся, ежели земли не примем?

— Правильно, не надо нам ее! Зачем нам за свое платить! — отозвались другие рабочие.

— Казаки хлеб везут. Я сегодня видел, во двор к Рябову возов десять из станицы привезли.

— А кто его купит?

— Ежели желают поставить машины и сокрушить старое наше заведение, то пусть платят, как при машинах полагается, — продолжал Гурьян, — а земли это не касаемо. Ты, Никита, спроси-ка своего постояльца, как он считает, сколько у них платили на старых местах подручным, так ли, как нам, по два рубля за месяц?

— Я уж спрашивал.

— Ну?

— Несравнимо!

— Законы сюда не доходят! — твердил кабатчик. Он подманил мальчишку и велел, чтобы тот еще принес вина.

Кабатчик Митрич — большой любитель волнующих событий. Здоров, как бык, крепок, любого выкинет из кабака. Времени у него много, на досуге он любит подумать и порассуждать про нужды рабочих. Он всей душой ненавидит заводское начальство и полагает, что нужды рабочих знает лучше, чем они сами, всегда расспрашивает, советует.

Разговор о плате и земле продолжался.

— Дозволь, Гурьян Гурьяныч, от души тебя угостить, — сказал Митрич, когда мальчик принес железное блюдо с налитыми стаканами. — Дай поцелую тебя! Подь на крыльцо, — сказал Митрич мальчику. — Становой поедет, так скорей беги сюда.

— Ну, чтобы никто не выдал! — сказал Порфишка.

Все выпили. Митрич сам подал грибы, огурцы, хлеб.

— А кто выдаст?

— Того похвалим! — ответил Гурьян.

Все смолкли, знали, что это не шутка.

Гурьяна снова попросили рассказать про Лысьву и про Касли и как там народ держался и не уступал, какие были толки и о чем спорили, как и там старались разъединить мир, подкупали хороших мастеров, пороли зачинщиков.

Пришел Загребин, стал кричать, ругать управляющего, бить кулаком по столу.

Гурьяныч не хотел засиживаться в кабаке. Митрич взял с него полцены. Рабочие еще пили.

Гурьян вышел из кабака вместе со Степкой. Отвязавши лошадей и не садясь верхами, пошли по улице, ведя лошадей на поводу.

Вечерело.

Прошли мимо Булавиных. Сегодня мельком, после долгих лет разлуки, увидел Гурьян Настю. Но не знал, нарочно ли она не взглянула или не заметила.

Глава 36

СХОД

— Сколько воронья налетело, — проходя, громко сказал Колька Загребин, с высоты своего роста осматривая поверх толпы крыльцо волостного правителя, на котором установили стол с зеленым сукном и стулья.

День теплый, осенний. В такой день можно поговорить...

На крыльце те, кого Загребин назвал «вороньем»: становой, управляющий, горный инспектор, мировой посредник — мундиры с пуговицами, форменные фуражки. Пришел батюшка отец Никодим. Там же старосты, старшины, на нижних ступенях — полицейские.

Поднялся мировой посредник, гладкий, розовый, невысокий блондин, с благодушной улыбкой, объяснил, кто он, что за должность мирового посредника, сказал, что его обязанность защищать народ и отстаивать права и что благодаря этому справедливость будет соблюдена, что отец наш государь-батюшка Александр Николаевич, защищая народ от произвола и безобразия, повелел входить мировым посредникам во все споры между работодателями и обществом. Он долго разъяснял суть разногласий между заводоуправлением и миром и под конец сказал, что за землю придется платить. Потом он упомянул о земском сборе, потом о налоге государственном и недоимках.

— Это закон, и тут нет никакого подвоха! Какой же может быть подвох, когда это закон государственный? Понятно?

— Не пойму, батюшка, — отозвался бородатый Чеканников.

— Что же ты не понимаешь, голубчик Тит Алексеевич? Так, кажется? — оборачиваясь к старосте, тихо и немного смущаясь и краснея, спросил посредник.

— Да за что платить? — продолжал Чеканников. — Что ты нам даешь, батюшка, каков твой товар, за который мы должны платить?

— Земля! — ответил Верб, подымаясь, и снова сел.

— Почем же ты нам ее продаешь? — обратился Чеканников к управляющему.

— Это уж известно, — чуть приподнимаясь, сказал Верб.

— Что же ты шутишь, Тит Алексеевич! — сказал мировой. — Негоже так!

— Какие же шутки! Я спрашиваю при всем мире, вот люди вокруг стоят, за что же платить? Когда товар покупают, так надо посмотреть его.

— За землю, которой вы пользуетесь. Вот если ты возьмешь у соседа коня или телегу, плуг — ты же потом отблагодаришь...

Сход загудел.

— Видишь, они за благодарностью!