Прощай, оружие! - Хемингуэй Эрнест Миллер. Страница 29

– Хорошая комната, – сказала Кэтрин. – Чудесная комната. Как жаль, что мы раньше не догадались здесь поселиться.

– Смешная комната. Но славная.

– Замечательная вещь разврат, – сказала Кэтрин. – Люди, которые им занимаются, по-видимому, делают это со вкусом. Этот красный плюш просто бесподобен. Именно то, что надо. А зеркала, разве не прелесть?

– Ты милая.

– Не знаю, каково проснуться в такой комнате наутро. Но вообще это прекрасная комната.

Я налил еще стакан сент-эстефа.

– Мне бы хотелось согрешить по-настоящему, – сказала Кэтрин. – Все, что мы делаем, так невинно и просто. Я не верю, что мы делаем что-то дурное.

– Ты изумительная.

– Только я голодна. Я ужасно голодна.

– Ты простая, ты замечательная.

– Я простая. Никто не понимал этого до тебя.

– Как-то, когда мы только что познакомились, я целый день думал о том, как мы с тобой поедем вместе в отель «Кавур» и как все будет.

– Это было нахальство с твоей стороны. Но ведь это не «Кавур», правда?

– Нет. Туда бы нас не пустили.

– Когда-нибудь пустят. Но вот видишь, милый, в этом разница между нами. Я никогда ни о чем не думала.

– Совсем никогда?

– Ну, немножко, – сказала она.

– Ах ты, милая!

Я налил еще стакан вина.

– Я совсем простая, – сказала Кэтрин.

– Сначала я думал иначе. Мне показалось, что ты сумасшедшая.

– Я и была немножко сумасшедшая. Но не как-нибудь по-особенному сумасшедшая. Я тебя не смутила тогда, милый?

– Изумительная вещь вино, – сказал я. – Забываешь все плохое.

– Чудесная вещь, – сказала Кэтрин. – Но у моего отца от него сделалась очень сильная подагра.

– У тебя есть отец?

– Да, – сказала Кэтрин. – У него подагра. Но тебе совсем не нужно будет с ним встречаться. А у тебя разве нет отца?

– Нет, – сказал я. – У меня отчим.

– А он мне понравится?

– Тебе не нужно будет с ним встречаться.

– Нам с тобой так хорошо, – сказала Кэтрин. – Меня больше ничего не интересует. Я такая счастливая жена.

Пришел официант и убрал посуду. Немного погодя мы притихли, и было слышно, как идет дождь. Внизу, на площади, прогудел автомобиль.

сказал я.

– Я знаю эти стихи, – сказала Кэтрин. – Это Марвелл. Только ведь это о девушке, которая не хотела жить с мужчиной.

Голова у меня была очень ясная и свежая, и мне хотелось говорить о житейском.

– Где ты будешь рожать?

– Не знаю. В самом лучшем месте.

– Как ты все устроишь?

– Самым лучшим образом. Не беспокойся, милый. До окончания войны у нас может быть еще много детей.

– Нам скоро пора.

– Я знаю. Если хочешь, считай, что уже пора.

– Нет.

– Тогда не нервничай, милый. Ты был совсем хороший все время, а теперь ты начинаешь нервничать.

– Не буду. Ты мне будешь часто писать?

– Каждый день. Ваши письма просматривают?

– Там так плохо знают английский язык, что это не имеет значения.

– Я буду писать очень путано, – сказала Кэтрин.

– Но не слишком уж путано.

– Нет, только чуть-чуть путано.

– Пожалуй, нужно идти.

– Хорошо, милый.

– Мне не хочется уходить из нашего милого домика.

– И мне тоже.

– Но нужно идти.

– Хорошо. Мы ведь никогда еще долго не жили дома.

– Еще поживем.

– Я тебе приготовлю хорошенький домик к твоему возвращению.

– Может быть, я вернусь очень скоро.

– Вдруг тебя ранят чуть-чуть в ногу.

– Или в мочку уха.

– Нет, я хочу, чтоб твои уши остались, как они есть.

– А ноги нет?

– В ноги ты уже был ранен.

– Надо нам идти, дорогая.

– Хорошо. Иди ты первый.

Глава двадцать четвертая

Мы не стали вызывать лифт, а спустились по лестнице. Ковер на лестнице был потертый. Я уплатил за обед, когда его принесли, и официант, который принес его, сидел у дверей. Он вскочил и поклонился, и я прошел с ним в контору и уплатил за номер. Управляющий принял меня как друга и отказался получить вперед, но, расставшись со мной, он позаботился посадить у дверей официанта, чтоб я не сбежал, не заплатив. По-видимому, такие случаи у него бывали, даже с друзьями. Столько друзей заводишь во время войны.

Я попросил официанта сходить за экипажем, и он взял у меня из рук сверток Кэтрин и, раскрыв зонт, вышел. Из окна мы видели, как он переходил улицу под дождем. Мы стояли в конторе и глядели в окно.

– Как ты себя чувствуешь, Кэт?

– Спать хочется.

– А мне тоскливо и есть хочется.

– У тебя есть с собой какая-нибудь еда?

– Да, в походной сумке.

Я увидел подъезжавший экипаж. Он остановился, лошадь стала, понурив голову под дождем, официант вылез, раскрыв зонт, и пошел к отелю. Мы встретили его в дверях и под зонтом прошли по мокрому тротуару к экипажу. В сточной канаве бежала вода.

– Ваш сверток на сиденье, – сказал официант. Он стоял с зонтом, пока мы усаживались, и я дал ему на чай.

– Спасибо. Счастливого пути, – сказал он.

Кучер подобрал вожжи, и лошадь тронулась. Официант повернулся со своим зонтом и направился к отелю. Мы поехали вдоль тротуара, затем повернули налево и выехали к вокзалу с правой стороны. Два карабинера стояли у фонаря, куда почти не попадал дождь. Их шляпы блестели под фонарем. При свете вокзальных огней дождь был прозрачный и чистый. Из-под навеса вышел носильщик, пряча от дождя голову в воротник.

– Нет, – сказал я. – Спасибо. Не требуется.

Он снова укрылся под навесом. Я обернулся к Кэтрин. Ее лицо было в тени поднятого верха.

– Что ж, попрощаемся?

– Я войду.

– Не надо.

– До свидания, Кэт.

– Скажи ему адрес госпиталя.

– Хорошо.

Я сказал кучеру, куда ехать. Он кивнул.

– До свидания, – сказал я. – Береги себя и маленькую Кэтрин.

– До свидания, милый.

– До свидания, – сказал я.

Я вышел под дождь, и кучер тронул. Кэтрин высунулась, и при свете фонаря я увидел ее лицо. Она улыбалась и махала рукой. Экипаж покатил по улице. Кэтрин указывала пальцем в сторону навеса. Я оглянулся; там был только навес и двое карабинеров. Я понял, что она хочет, чтобы я спрятался от дождя. Я встал под навес и смотрел, как экипаж сворачивает за угол. Потом я прошел через здание вокзала и вышел к поезду.

На перроне меня дожидался швейцар. Я вошел за ним в вагон, протолкался сквозь толпу в проходе и, отворив дверь, втиснулся в переполненное купе, где в уголке сидел пулеметчик. Мой рюкзак и походные сумки лежали над его головой в сетке для багажа. Много народу стояло в коридоре, и сидевшие в купе оглянулись на нас, когда мы вошли. В поезде не хватало мест, и все были настроены враждебно. Пулеметчик встал, чтоб уступить мне место. Кто-то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся. Это был очень высокий и худой артиллерийский капитан с красным рубцом на щеке. Он видел все через стеклянную дверь и вошел вслед за мной.

– В чем дело? – спросил я. Я повернулся к нему лицом. Он был выше меня ростом, и его лицо казалось очень худым в тени козырька, и рубец был свежий и глянцевитый. Все кругом смотрели на меня.

– Так не делают, – сказал он. – Нельзя посылать солдата заранее занимать место.

– А вот я так сделал.

Он глотнул воздух, и я увидел, как его кадык поднялся и опустился. Пулеметчик стоял около пустого места. Через стеклянную перегородку коридора смотрели люди. Кругом все молчали.

– Вы не имеете права. Я пришел сюда на два часа раньше вас.

– Чего вы хотите?

– Сидеть.

– Я тоже.

Я смотрел ему в лицо и чувствовал, что кругом все против меня. Я не осуждал их. Он был прав. Но я хотел сидеть. Кругом все по-прежнему молчали.

«А, черт!» – подумал я.

– Садитесь, signor capitano, – сказал я. Пулеметчик посторонился, и высокий капитан сел. Он посмотрел на меня. Во взгляде у него было беспокойство. Но место осталось за ним. – Достаньте мои вещи, – сказал я пулеметчику. Мы вышли в коридор. Поезд был переполнен, и я знал, что на место нечего рассчитывать. Я дал швейцару и пулеметчику по десять лир. Они вышли из вагона и прошли по всей платформе, заглядывая в окна, но мест не было.