Райский сад - Хемингуэй Эрнест Миллер. Страница 32

— Понятия не имею, — ответил отец. — Спроси Джуму.

— Спроси сам, пожалуйста.

Отец немного поговорил с Джумой. Джума посмотрел на Дэвида и рассмеялся.

— Он говорит, возможно, в четыре или пять раз больше, чем прожил ты, — сказал отец Дэвида. — Точно он не знает, да ему и безразлично.

«Мне не безразлично, — подумал Дэвид. — Я видел его при свете луны, и он был совсем один, а со мной был Кибо. У Кибо есть я. Самец никому не причинил вреда, и вот мы настигли его там, куда он пришел навестить своего мертвого друга, и теперь мы собираемся убить и его. Я виноват. Я предал его».

Но Джума уже снова пошел по следу, он подал знак отцу, и они двинулись дальше.

«У отца нет нужды убивать слонов, чтобы заработать на жизнь, — подумал Дэвид. — Если бы я не нашел его тогда, Джума ни за что бы не выследил слона. Он уже охотился на него, но лишь ранил самца и убил его друга. Мы с Кибо обнаружили слона, и я должен был сохранить это в тайне и ничего не говорить им, и пусть бы они накачивались пивом со своими биби 39. Джума был так пьян, что мы с трудом разбудили его. Теперь я буду все держать в тайне. Больше я им ничего не скажу. Если они убьют его, проклятый Джума пропьет свою долю слоновой кости или купит себе еще одну жену. Почему ты не помог слону, ведь ты же мог? Нужно было только сказать на следующий день, что ты не можешь идти. Нет, это бы их не остановило. Джума не отказался бы от преследования. Нельзя было ничего говорить им. Нельзя, нельзя было говорить. Заруби себе на носу. Никогда ничего никому не рассказывай. Никому, ничего…»

Отец подождал, пока Дэвид поравняется с ним, и мягко сказал:

— Здесь он отдыхал. Он больше не уйдет далеко. Мы настигнем его в любую минуту.

— К черту охоту на слонов, — очень тихо сказал Дэвид.

— Что? — спросил отец.

— К черту охоту на слонов, — повторил Дэвид.

— Смотри, не испорти все дело, — сказал отец и пристально посмотрел на него.

«Ну и пусть, — подумал Дэвид. — Его не проведешь. Теперь он все понял и не будет мне доверять. И не надо. А я никогда больше ничего не скажу ни ему, ни кому другому. Никогда, никогда, никогда».

В то утро он прервал работу над рассказом об охоте на этом месте. Он понимал, что у него еще не все получилось. Он не сумел рассказать, каким чудовищным показался им череп, когда они наткнулись на него в лесу, и какие туннели прорыли под ним жуки, и как эти туннели открылись им, напоминая брошенные штреки или катакомбы, после того как слон сдвинул череп. Ему не удалось передать, каким большим был участок, на котором лежали белые кости, и как следы слона кружили вокруг места, где был убит его друг; идя по ним, он мог представить себе, как бродил здесь слон и что он видел. Он не рассказал ни о широкой, протоптанной слоном тропе, которая походила на проложенную в лесу дорогу, ни об отполированных до блеска стволах деревьев, о которые чесались слоны, ни о том, как пересекались, напоминая схему парижского метро, тропы других слонов. Он не передал, как темно было в лесу, когда смыкались кроны деревьев, и еще многое другое, о чем надо было рассказать не так, как он помнил, а так, как это было на самом деле. Расстояния не так важны, они остаются такими, как ты их запомнил. Зато передать, как менялось его отношение к Джуме и отцу, к самой охоте, было труднее всего, потому что воспоминания истощили его. Но с усталостью приходило понимание. Работая над рассказом, он постепенно начинал осознавать, что же произошло. Еще надо было передать реальное ощущение отвратительности происходящего, и сделать это он мог, только отказавшись от стилистических красот через описание действительных, запомнившихся ему деталей. Завтра он все поправит и потом будет писать дальше.

Он убрал тетради с рукописью в чемоданчик, запер его, вышел из своей комнаты и прошел вдоль гостиницы туда, где читала Марита.

— Будешь завтракать? — спросила она.

— Пожалуй, лучше выпью что-нибудь.

— Тогда пойдем в бар, — сказала она. — Там прохладнее.

Они сели на высокие табуреты, Дэвид налил виски и разбавил его минеральной водой.

— Что Кэтрин?

— Уехала очень довольная и веселая.

— А ты?

— Счастливая, застенчивая и спокойная.

— Такая застенчивая, что и поцеловать тебя нельзя?

Они обнялись, и он почувствовал, как глубока была его раздвоенность. Работа помогала ему собраться, обрести некий внутренний стержень, который нельзя ни расколоть, ни повредить. Он это знал, в этом и была его сила. Во всем остальном с ним можно было делать что угодно.

Пока официант накрывал на стол, они сидели в баре. И даже здесь и потом за столом под соснами в воздухе чувствовалась первая осенняя прохлада, принесенная бризом с моря.

— Этот холодный ветер дует от самого Курдистана, — сказал Дэвид. — Скоро придет пора экваториальных штормов.

— Сегодня все спокойно, — сказала девушка. — Сегодня нам не о чем беспокоиться.

— Ветра не было с тех пор, как мы познакомились.

— У тебя такая хорошая память?

— Мне кажется, это было еще до войны.

— А я последние три дня была на войне, — сказала девушка. — И вернулась только сегодня утром.

— Я стараюсь о ней не думать, — ответил Дэвид.

— Наконец я прочла про войну, — сказала Марита, — мне только непонятно, что думаешь ты. Из книги это не ясно.

Он налил ей и заново наполнил свой стакан.

— Я сам разобрался только потом, — сказал он. — Поэтому я и не притворялся, что понимаю. Я старался ни о чем не думать, пока шла война. Я лишь чувствовал, наблюдал, действовал и еще решал боевые задачи. Вот почему книга не так хороша. Тогда я еще мало что понимал.

— Книга очень хорошая. Особенно описание полетов и людей.

— Да, у меня хорошо получаются люди и всякие технические и тактические детали, — сказал Дэвид. — Поверь, это не болтовня и не бахвальство. Но, Марита, когда человек по-настоящему воюет, ему не до себя. Собственная персона не имеет значения. Стыдно было бы даже думать о себе.

— Но потом все понимаешь?

— Конечно. Но не всегда.

— Можно, я прочту твои записи о нас?

Дэвид подлил в стаканы еще вина.

— И много она тебе рассказала?

— Говорит, что все. Она ведь хорошая рассказчица.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты читала, — сказал Дэвид. — Ничего хорошего из этого не выйдет. Я писал, еще не зная, что появишься ты. Я не могу запретить ей рассказывать тебе, но читать все это тебе ни к чему.

— Значит, не нужно?

— По-моему, нет. Но запретить я не могу.

— Тогда я должна сознаться, — сказала девушка.

— Она дала тебе прочесть?

— Да. Она сказала, мне это необходимо.

— Черт бы ее побрал.

— Она не хотела никому зла. В то время она очень переживала.

— Так ты все прочла?

— Да. И это прекрасно. Намного лучше последней книги, а новые рассказы еще лучше.

— И даже часть про Мадрид?

Он посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд и, не отводя глаз, медленно произнесла:

— Мне все это очень близко, потому что я отношусь ко всему так же, как ты.

Когда они остались вдвоем, Марита спросила:

— А ты думаешь о ней, когда ты со мной?

— Нет, глупышка.

— Хочешь, чтобы я была такой же, как она? У меня получится.

— Давай помолчим.

— Я все умею лучше, чем она.

— Помолчи.

— Ты можешь не заставлять себя.

— Никто никого не заставляет, но я же с тобой.

Они лежали, крепко обнявшись. Позже, когда их тела лишь едва касались друг друга, Марита сказала:

— Я выйду ненадолго. Ты поспи.

Она поцеловала его и вышла, а когда вернулась, он уже спал. Дэвид хотел дождаться ее, но не смог. Она легла рядом и снова поцеловала его, но он не шелохнулся. Марита тоже попыталась заснуть. Сон не шел, и она еще раз поцеловала Дэвида, едва коснувшись губами, и прижалась к нему. Он повернулся во сне, и голова ее оказалась на уровне его груди.