Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения. Страница 21

— Прости, — пробормотала она, когда на смену злобе тошнотворной волной пришел стыд. Жмурясь, уткнулась лбом в вымокший батист на его плече. — Я сорвалась.

— Немудрено. Ты еще долго продержалась. Я даже не думал, что тебе так… — Герберт коротко, рвано, покаянно выдохнул. — Я идиот.

— Ты не идиот. Ты некромант. У тебя свои представления о заботе… иногда. — Ева виновато потерлась щекой о его руку, словно просящая ласки кошка. — Мне следовало бы понять.

Герберт лишь снял эту самую руку с ее волос, чтобы слегка приподнять ей подборок и бережно вытереть щеки шелковым платком: взявшимся из ниоткуда, мягким, как улыбка. Когда повлажневшая ткань исчезла так же мгновенно и незаметно, как появилась, коснулся ладонью ее скулы — и молча позволил уткнуться в его пальцы, спрятав в них сухое теперь лицо.

— Можешь усыпить меня? — тихо попросила Ева. — Очень хочу уснуть. Пожалуйста.

Она думала, Герберт станет возражать. В конце концов, она уже спала сегодня ночью, и следующая ванна планировалась лишь через три дня, а до сего момента вне целебного раствора Ева не засыпала ни разу. Но ей очень хотелось забыть все то, что вспоминалось ей сегодня. Начать завтра с чистого листа. И наконец заснуть не в аналоге формалина, а в постели, по-человечески — в его руках.

И возражать он не стал.

— Ты будешь жить, — сказал он только. — Чего бы мне это ни стоило. Клянусь.

Перед тем, как серебристый голос приказать ей спать, Ева еще успела повернуть голову, кинув взгляд на темное окно. Впервые увидев, как в чистом керфианском небе блеклыми кругами светятся сразу две луны: одна — голубоватая, которую Ева уже привыкла видеть в ясные ночи, и другая — розовая, как тающая в воде кровь, восходящая на четверть месяца раз в сотню лет.

Год двух лун, в который суждено было свершиться семьсот тридцатому пророчеству Лоурэн, наконец в полной мере оправдывал свое название.

Наутро Ева не уловила момента, когда ей отдали приказ проснуться. Но когда она открыла глаза, Герберта рядом не было. Равно как и фонарика с летоцветом на столе.

Зато там, слегка мерцая в полутьме, царившей вокруг из-за плотно сдвинутых штор, лежал пион.

Сев в постели — волшебные кристаллы в подсвечнике немедля вспыхнули при движении, — Ева взяла в руки прохладный цветок: может, и не пион, но очень на него похожий. Провела пальцами по алым лепесткам, отзывавшимся на прикосновение пробегающими по кромке искрами… десяткам бумажных полукружий, соединенных в грубоватую рукотворную копию соцветия.

Слабо улыбнулась.

Она знала, что вместо простенького бумажного цветка Герберт наверняка мог бы сотворить иллюзию самого роскошного букета. И знала, почему не сотворил.

Что ж, пусть он и не умел складывать оригами — но ножницами, клеем и крошечной щепоткой магии определенно мог воспользоваться довольно умело.

Глава 6. Attacca

(*прим.: Attacca (атака) — указание в конце какой-либо части, предписывающее начинать следующую часть без перерыва)

Прием в честь дня наречения наследника удался на славу. Танцы были в нужной степени головокружительны, подарки — в нужной степени оригинальны, тосты — в нужной степени сладкоречивы, угощение — в нужной степени разнообразно. И пусть все присутствующие в зале знали, что меньше всего они нужны самому наследнику, это не мешало никому веселиться в меру своих возможностей.

Ее Величество танцевала лишь три танца. С братом и с обоими племянниками. Большую часть празднества она провела на троне, наблюдая за тем, что происходит у его подножия: все парадные залы дворца строили в классических традициях, и королевское место золотилось на возвышении, к которому вели пять широких ступеней.

Даже самый зоркий наблюдатель не смог бы определить, как королева относится к тому, что видит, и только он вычислил бы то, что теоретически могло вызвать ее неудовольствие. Схему передвижения гостей, помимо обычных танцев ткавших некий свой танец — вокруг Миракла Тибеля. Небольшие кучки гостей сходились и расходились по бело-золотому квадрату залы, чтобы образовать новые компании для новой ничего не значащей беседы; многим их перемещение показалось бы абсолютно хаотичным, но на деле все эти светские па вытанцовывались вокруг движущегося центра, являвшего собой одного-единственного человека. И вовсе не именинника.

Айрес задумчиво следила, как ее племянник — другой племянник — сходится и расходится с теми, кто лоялен ей, и теми, чья лояльность была под сомнением. Ни с теми, ни с другими он не говорил больше или меньше, чем того требовал учтивый бальный разговор, избегавший каких-либо опасных тем — и, естественно, в первую очередь избегавший политики. Танец сталкивал Миракла Тибеля с министрами и советниками, аристократами и дельцами, вскарабкавшимися на ту высоту, где тебе открывалась дорога даже в королевский дворец; до Айрес это было немыслимым, но после ее восхождения на трон… к чему предрассудки? Да, она упразднила Большой Совет, чтобы не допустить низшие сословия к правлению (чернь не знала и не могла знать, как управлять страной; иначе Айрес не получила бы королевство в том плачевном состоянии, до которого его успешно довел отец — заботами того самого Совета). Да, она не позволяла никому, и особенно народу, мешать ей вести свою страну тем курсом, который она считала нужным. Да, она вернула аристократии многие права, отобранные еще при ее деде — ибо аристократия веками держала власть в своих руках, так что куда лучше слуг знала, как с ней обращаться и как помочь с этим Ее Величеству. Тот же давно упраздненный закон «О наказании прислуги»… о, как кричали и брызгали слюной ограниченные поборники морали и человечности, когда Айрес дала ему вторую жизнь! Казалось бы, любой здравомыслящий человек поймет: ценными слугами дорожат при жизни не меньше, и в посмертии, и какой смысл судить аристократа за то, что он до смерти забил кнутом бесполезную ленивую горничную? Если виновный не круглый дурак, он и от закона за редким исключением успешно уйдет кривыми дорожками денег и связей. Но нет, ее — ее, подумать только — винят в узости мышления! Разве не проявила она к низшим сословиям щедрость не меньшую, чем к высшим? Разве не она презрела глупые условности, державшие ее подданных в клетках своего положения, не дозволявшие достойным простолюдинам пробиться ко двору лишь потому, что Великий Садовод не дал им родиться в именитом роду? Разве она была жестока? Те, кого забирает Охрана, сами заслужили свою участь (хотя бы тем, что были достаточно глупы, чтобы позволить Охране прознать о своих мыслях и намерениях). Айрес могла бы уничтожать изменников семьями, кланами, родами, как в истории не раз делали до нее. Но она была милосердна — и всегда миловала детей, если те не разделяли взгляды отцов… тех, кто переживал допрос, позволявший точно выяснить это, конечно.

Допрос был обязателен для всех, кроме тех, кого по некоторым причинам Айрес считала излишним ему подвергать. К примеру, своих племянников.

Королева откинулась назад, в бархатные объятия мягкой спинки трона (что ни говори, вчерашняя вылазка здорово ее утомила — оставалось надеяться, что Уэрти понравится ее второй, неофициальный подарок). Внизу под звуки музыки в изысканном веселье, обеспеченном ею, коротал вечер ее народ. Даже возжелай гости поговорить о чем-то, не предполагавшем веселья, Охрана быстро бы это пресекла — Айрес позаботилась о том, чтобы ничто не испортило Уэрту праздник. Особенно его брат.

Вообще проявления горячей «любви» одних представителей королевской семьи к другим она считала зрелищем смешным и любопытным, но не сегодня. К тому же семье позволено то, что нельзя позволять никому другому.

Все, что она делала, она делала, заботясь о других. Всегда. Кто-то пользовался высотой своего положения в своих интересах, обеспечивая себя недоступными ранее благами, и Айрес прикрывала глаза, считая это вполне допустимой ценой за верность — но не она. Она могла сорить деньгами, могла выйти замуж, скинуть бремя правления на мужа и советников, бесцельно прожигать жизнь, как делала это любимая сестричка; но Айрес обручилась с короной — и не брала благ больших, что могла позволить себе любая женщина высшего круга, зато по мере своих сил заботилась обо всех, кого эта корона препоручила ее заботам. Охрана и простая стража денно и нощно ищет среди ее стада больных овец — чтобы другие могли жить спокойно, не смущаясь их речей, не травя разум ненужными сомнениями. Она уже сделала Керфи богатым и сытым, страной, с которой считаются — и еще сделает сердцем мировой империи.