Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения. Страница 81

Здесь невольно задумаешься, прежде чем радостно выпалить «да». Хотя, может, это в какой-то степени честно: намекнуть девушке, что супружеская жизнь выстлана не розами.

— Мой король, — сказала Ева, приложив максимум усилий, дабы звонкость ответа не вытеснила из голоса нежность, — я пойду с вами одной дорогой до тех пор, пока не оборвет ее Жнец.

Наверное, она могла и просто выпалить «да». Она ведь иномирянка, ей можно не знать положенного ответа. Вышло бы искренне, простодушно, даже трогательно. Но Еве не хотелось, чтобы уроки Эльена пропали даром — и не хотелось, чтобы ее сравнивали с предшественницами, не озабоченными местным этикетом. Пусть сравнивать все равно будут.

Под аккомпанемент возобновившихся оваций Мирана Тибель шагнула вперед: из первого ряда зрителей к королю, ждавшему мать.

Госпожа полковник — в бархате цвета гречишного меда, под теплый оттенок ее глаз, с топазовым венцом в коротких пшеничных кудрях, с характером и чертами острыми, как осока — внушала восхищенный трепет. Стук ее каблуков по мрамору пел звоном спускаемой тетивы. Пять дней назад она сменила полковничий мундир на сюртук Советника по военным делам, но ради коронации сына облачилась во фрак. Ева поразилась, что такое — женщина в брюках и фраке — допустимо при королевском дворе, да еще в «отсталом» для землян мире. Оказалось, вполне: различия в гендерной политике давали о себе знать.

Приблизившись, госпожа Тибель с торжественной медлительностью сняла с себя венец. Без единого слова протянула его Мираклу. Еще один важный ритуал в обручальной традиции керфианцев: этим соблюдалась преемственность поколений, а заодно подтверждалось, что семья жениха одобряет грядущий союз. Будь отец Миракла жив, он сам бы поднял диадему с волос жены, чтобы передать в руки сына.

Мнение родителей невесты, что характерно, никого не интересовало. Даже будь они здесь и будь они против, с момента обручения девушка имела полное право уйти из родного дома и жить под крышей жениха. В этом мире табу на близость до брака не существовало.

— Венцом, лежавшим на челе моей матери, — сказал Миракл, поднимая диадему над Евиной головой, — беру с тебя зарок стать моей.

Украшение деликатно скользнуло в волосы. Золотые дужки, лежавшие на живой теплой коже, приятно согрели Евину, неизменно прохладную. Ева почти видела, как сверкают солнечные топазы в обрамлении старого золота; как уместно они дополняют высокую прическу, как хорошо смотрятся с молочно-золотым платьем.

Это было очень важно — какую драгоценность из своей коллекции мать жениха пожертвует для невестки. Это несло в себе послание, и в данном случае оно считывалось предельно ясно. Диадема, которой увенчали лоб Евы, некогда украшала прическу матери Айрес. Это был венец, в котором к алтарю шла сама Мирана.

И это был венец королевы.

…«венец обручальный на чело ее король истинный возложит»…

Эта мысль одновременно всплыла в стольких головах, что почти прозвучала вслух. И от осознания, что ее роль в этом представлении подходит к концу, Еве сделалось немного жутко.

Оставалось последнее.

Когда ладони Миракла легли ей на плечи, Еве очень хотелось просто закрыть глаза, смирившись с неизбежным. Но трепетные влюбленные девы так себя не ведут. Сказки не заканчиваются тем, что прекрасный принц целует невесту, пока та стоит безответной статуей.

Поэтому Ева улыбнулась и подалась навстречу, обвивая руками шею своего венценосного жениха.

Поцелуй был долгим, но целомудренным. Просто прикосновение одних сжатых губ к другим. Едва ли кого-то могла смутить подобная сдержанность. Самые подозрительные придворные сплетники должны были понять причины: влюбленные не хотят выставлять свои чувства напоказ. Особенно лиоретта, такая юная, такая милая в своей сдержанной скромности.

О главной причине — с зимними глазами и бледным солнцем, путающимся в волосах, смотревшей на них из передних рядов гостей — Еве думать не хотелось.

Зал взревел, тепло на ее губах исчезло, чужая ладонь соскользнула с плеча на локоть, чтобы подхватить ее под руку — и это безумие наконец закончилось.

Во всяком случае, самая постыдная его часть.

— Вы ни крошки не съели, лиоретта, — заметил добродушный господин Соммит, когда от танцев перешли к ужину, а Евина тарелка пережила уже третью перемену блюд в девственной чистоте. — Я понимаю, это безумно волнительное событие для юной девушки… да и последствия заточения… но поверьте, кушать необходимо. При вашей-то фигурке! Будете голодать, еще лишитесь чувств прямо у алтаря!

— Моя религия вынуждает меня поститься. — Ева скромно опустила глазки, изучая скатерть, расшитую шелковыми цветами. — До наступления лета я ем лишь после захода солнца, и лишь когда никто не видит.

Господин Соммит (богатейший фабрикант страны, отец ближайшего сподвижника Миракла и непосредственный участник заговора), сам едва влезающий во фрак, озадаченно подкрутил усы:

— Ваша религия? Выходцы из вашего мира рассказывали о ваших верованиях, но я не припомню, чтобы в какой-либо из них присутствовали столь строгие ограничения. Разве что…

— Я последовательница пастафарианства, — строго и серьезно проговорила Ева, давно продумавшая ответ на подобные вопросы. — Очень молодая религия. Мои предшественники вполне могли о ней не знать, потому что на тот момент она не существовала.

В деликатные особенности ее состояния не были посвящены даже близкие сторонники нового короля. Никто, кроме Герберта, Миракла, его матери — и еще одной персоны, которую беседа искренне забавляла. Во всяком случае, Ева поймала на себе его пристальный взгляд, и в колючих сапфирах глаз Дауда Дэйлиона таяла насмешка.

Главу «коршунов» Еве представил сам Миракл. Теперь они сидели за одним длинным столом с королем. По понятным причинам Ева не питала к господину Дэйлиону теплых чувств: без его помощи ей с высокой долей вероятности не пришлось бы выбираться из застенок Кмитсвера.

С другой стороны, без него она бы с высокой долей вероятности так оттуда и не выбралась бы.

— Вот как, — уважительно закивал господин Соммит. Слегка нахмурился, отчего его лощеное лицо стало похоже на сморщенную картошку. — Надеюсь, у вас с Его Величеством не возникает… недопониманий на религиозной почве?

— У меня нет никаких сомнений в существовании Жнеца, Садовника и других великих богов вашего мира, — незамедлительно откликнулась Ева. — Я питаю искреннее уважение к вашему верованию. Полагаю, ближе к свадьбе я и сама приму его. Но не так просто сразу отречься от своего бога… — Она подняла глаза, одарив собеседника проникновенным и уместно печальным взглядом. — Вы понимаете, полагаю.

Господин Соммит растроганно заверил, что понимает. Да и вообще, религия — последнее, из-за чего двум влюбленным сердцам стоит ссориться.

Заметив умиленные перешептывания тех, до кого донеслись обрывки их разговора, тонкую ухмылку господина Дэйлиона и одобрительный взгляд Мираны Тибель, Ева подумала, что быть королевской невестой у нее определенно получается лучше, чем спасительницей всея Керфи. С другой стороны, в данном случае два этих понятия были примерно тождественны.

Да хранит ее Макаронный Монстр.

Ева на миг представила себя с дуршлагом на голове. Осознала, что улыбается: искренне, от детской, дурашливой мысли, которых она не позволяла себе так давно.

С тех пор, как она очнулась в подвале Кмитсверской тюрьмы, она почти успела забыть, каково это — дурачиться и улыбаться. Не потому, что так требует роль. На миг возникла шальная мысль достать телефон, включить что-нибудь вроде Gangnam style и показать местным аристократам, как надо веселиться на танцполе — и смотреть, какими круглыми глазами на все это будет глядеть Герберт… Но мобильник давно у гнома, и даже будь сейчас гаджет спрятан у нее за подвязкой, Ева никогда бы так не поступила.

Потому-то сейчас она и сидит там, где сидит.

Воспоминания о последней встрече с гномом всплыли по ассоциативной цепочке, — и Ева перестала улыбаться.