Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения. Страница 9

— Должно быть, он считает, что после нашей ссоры я просто не решаюсь попросить его о чем-то подобном. Ибо он все равно не расскажет, а я не так глуп, чтобы излагать напрасные просьбы.

— Так вот почему Айрес ничего не боится. Если ты призовешь Жнеца, народ полюбит тебя. А раз ты беспрекословно подчиняешься ей, ты точно не воспользуешься этим в свою пользу… — размышляя вслух, она мысленно вернулась к самому началу разговора. — Но откуда она знала, о чем тебя спрашивать? Ты сказал, ее вопросы были слишком точны, а ведь…

— Думаю, Охрана давно следила за отцом Миракла. Айрес знала, что документы существуют. Знала, что есть тайник. Не знала лишь, где. А тут — такая удобная возможность… наверняка и за Мирком тоже следили. И когда тот вдруг в расстроенных чувствах, на ночь глядя помчался ко мне, Айрес просто сделала правильные выводы. — Герберт помолчал. — Могу ошибаться, но по каким-то причинам ей было важно, чтобы именно я выдал эту тайну. Чтобы Мирк понял, что это сделал я.

— Зачем?

— Рассорить нас. Взрастить во мне чувство вины. Помешать нам в один прекрасный день объединиться и восстать против нее… не знаю. — Он вновь уставился в пространство отсутствующим взглядом. — Иногда мне кажется, ей очень хочется отдалить меня от всех, кроме нее самой. Возможно, она сделала это, чтобы я убедился: по-настоящему в меня не верит никто, кроме нее.

— Я верю.

Ева сказала это со всей возможной деликатностью. Не гордо, не настойчиво, просто напоминая. И когда Герберт вновь сфокусировался на ее лице, его собственное самую капельку смягчилось:

— Я знаю.

На миг Еве захотелось отложить Дерозе и, вернувшись на кровать, вытащить из несчастного замкнутого некроманта того Герберта, с которым они совсем недавно лежали в обнимку. Но вместо этого она наконец провела смычком по струне «ля», пробуя звук на вкус — и, найдя его тускловатым, вспомнила, что давно не канифолила смычок.

— Я сейчас, — бережно положив виолончель на пол, сказала она, под внимательным взглядом Герберта доставая канифоль из футляра.

Часто канифолить смычок Ева не любила. Раз в неделю или две на ее взгляд было вполне достаточно: качественной немецкой канифоли хватало надолго, да и пыли при таком раскладе на струнах и корпусе оставалось меньше. Хотя она все равно не забывала после каждого занятия исправно протирать Дерозе мягкой тряпочкой.

Открыв пластиковый футлярчик, думая о своем, Ева методично водила смычком по смоляному бруску… пока — после четвертого движения — не заметила запоздало, как белый волос обретает коричневый оттенок, а пальцы ее осыпает нечто чужеродное.

Уставившись на канифоль, она удостоверилась, что вместо солнечной смолы пластиковый прямоугольник заполняет подозрительно знакомый порошок: чуть светлее и желтее какао. Втянула носом воздух.

— Мэт!!!

Демон проявился спустя пару секунд.

— Какой комплимент художнику — когда по творениям мигом распознают почерк творца, — с воистину лучезарным выражением мальчишеского личика отметил он.

— От твоих «творений» веет прискорбным однообразием, — констатировала Ева, переборов желание немедленно отряхнуть пальцы и смычок, перепачканные в иллюзорной корице. — Когда художник мусолит одну и ту же тему, это попахивает деградацией.

— Разве можно вменить мне в вину любовь к этюдам в коричных тонах?

— Хватит пастись в моей голове! Верни мне канифоль!

— Просто хотел придать обстановке чуть больше подобающего романтизма. Или предпочитаешь естественным ароматизаторам воняющие свечи? — демонстративно тяжело вздохнув, Мэт изобразил позерский щелчок пальцами. — Скучный мещанский консерватизм, златовласка.

— Только одно меня и радует, — сморщила нос девушка, когда волос вернул себе подобающую белизну, а канифоль вновь обернулась положенным золотистым бруском. — Месяц на исходе, так что скоро мы с тобой попрощаемся.

В повисшем в комнате молчании, приправленном широкой улыбкой Мэта и хмыканьем Герберта, Ева припомнила уроки с Эльеном.

И простонала:

— Вот черт…

— Предпочитаю «демон», — услужливо откликнулся Мэт. — Не считай меня славянофобом, просто звучит более складно.

Проблема состояла в том, что в иномирье и время измеряли по-иному. К примеру, керфианский день делился на десять часов вместо земных двадцати четырех. А год — на шесть месяцев вместо двенадцати.

В каждом из которых вместо тридцати дней было примерно шестьдесят.

— Мы попрощаемся с ним вскоре после Дня Жнеца Милосердного, — сообщил Герберт с явным сожалением. — Если он не нарушит условий контракта раньше. На что я, откровенно говоря, надеюсь.

— Да брось, малыш, — проговорил демон с видом оскорбленной невинности. — Неужто я так тебе не мил? Неужели не помогаю капельку сбить твой удручающе повышенный градус серьезности? Разве не веду себя как пай-мальчик, не мешая вам миловаться и ворковать?

— Если вспомнить, что вытворяли тебе подобные, заполучив себе тело — пожалуй.

— О, что ты, — глядя на Еву, сказал Мэт. — О такой роскоши я и мечтать не смею.

Молча закончив с канифолью, Ева закрыла ее крышкой — и, вернув в футляр, подняла с пола Дерозе.

Она определенно предпочитала сконцентрироваться на музыке, чем на так некстати пришедших догадках о том, какую все-таки цену Мэт может запросить за ее жизнь.

Глава 4. Irato

(*прим.: Irato — гневно, разгневано, раздраженно, рассерженно (муз.)

Приятную весть Кейлус получил аккурат в другой приятный момент: когда выводил последний такт заключительной части новой сонаты.

— Он ждет, — заглянув в гостиную сразу после короткого предупреждающего стука, с порога сказал Тим.

Торопиться — даже ради такого знаменательного события, даже несмотря на предвкушение, заставившее опахало письменного пера в его пальцах задрожать — Кейлус не стал. Музыка, эта капризная и ревнивая возлюбленная, не любила, когда ей пренебрегают в пользу чего бы то ни было. Так что он аккуратно дописал финальный аккорд и прочертил завершающую тактовую черту; и лишь убедившись, что фиолетовые чернила не размажутся, позволил себе подняться с банкетки за клаустуром, лоснившейся песочным бархатом.

Пленник ждал в Сером зале, где хозяева дома издавна любили назначать деликатные встречи: туда легко было зайти с черного хода и спуститься по потайной лестнице, незаметно для всех остальных домочадцев. Охотники за головами, доставившие пойманную жертву, переместились из Шейна прямиком на задний двор имения — для надежности Кейлус велел им удостовериться, что по прибытии их никто не увидит. Когда он вышел из потайной двери, их в зале уже не было; зато ничком валявшийся на полу парень дернулся и замычал — помимо мешка на голову ему явно сунули в рот кляп.

Тим спускаться не стал. Слишком хорошо знал, что в случае спуска ему предстоит наблюдать, а у его золотого мальчика было золотое же сердце.

— Тише, — опускаясь на колени рядом с пленником, сказал Кейлус.

Конечно, те охотники за головами, к которым он обратился, вовсе не были пособниками законной власти, выслеживающими беглых преступников. Однако они предпочитали именовать себя «охотниками» вместо пошлого «наемники», а Кейлус всегда уважал маленькие причуды тех, с кем имел дела. У него самого было слишком много маленьких причуд, чтобы он мог забывать о чужих; к тому же Кейлус имел все основания подозревать, что его охотники могли являть собой куда более достойных представителей рода человеческого, чем работающая на Айрес шваль. Даже если не касаться выродков из Охраны — всех, в здравом уме поддерживающих режим сестрицы, Кейлус считал слишком безмозглыми и вульгарными, чтобы жить.

Нет, он безусловно понимал желание заставить персону, причинившую тебе муки (особенно если удар ее ранил чувство эстетизма), издохнуть как можно более долгой и мучительной смертью. Равно как и причинение боли к обоюдному удовольствию, в рамках изысканной любовной игры. Но пытать по чужой указке, из врожденного садизма, наслаждаясь тошнотворным зрелищем льющейся крови?.. Фи.