Домик в деревне (СИ) - Вэрди Кай. Страница 16

Боясь забыть хоть единое движение, Захар, уложив ребенка на землю, рубахой вытер ему рот, просовывая в него палец и, глубоко вздохнув, с силой выдохнул в приоткрытый рот младенца. После, схватив его за ножки, постучал по спине. После чего повторил процедуру. Он снова и снова вдыхал в сына воздух, как заведенный, и, уже не сдерживаясь, довольно сильно бил его по спинке.

Видя подобное обращение с дитем, Агафья, стоявшая над мужем, умываясь слезами, несколько раз пыталась отобрать у него сына, но Захар, стоя на коленях, всякий раз отталкивал ее слабой рукой и продолжал свое занятие. Агафье оставалось лишь смотреть да всхлипывать, затыкая рот кулаком с зажатым в нем стянутым с головы платком. Когда Захар уже был готов сдаться, младенец неожиданно пискнул. Бережно опустив его на траву, Захар уткнулся в нее лицом возле сына и, не стесняясь, в голос зарыдал.

Агафья, радуясь ожившему сыну, схватила плачущее дитя и, завернув его в свою юбку, убежала. Вокруг отца, лежащего на осенней, пожухшей траве, кружком столпились пятеро детей, тихо всхлипывающих и размазывающих по лицу сопли.

Вдруг его тронул за плечо старший сын, Егор.

— Бать… Слышь, бать… Маринки-то в доме нигде нету…

Рыдания стихли. Захар продолжал лежать лицом в траве, и только плечи вздрагивали. Пошевелившись, отец грузно сел. Обведя всех детей налитыми кровью, мокрыми глазами, Захар заорал не своим голосом:

— Маринка! Убью, дрянь! — обведя детей, стоящих вокруг него, бешеным взглядом, Захар тихим, но от того еще более страшным голосом, приказал: — Отыщите ее. Лучше отыщите, не то сам найду…

Дети в ужасе бросились врассыпную. Младшие тихонько подвывали от страха, старшие из-за угла с тревогой смотрели на незнакомого, страшного отца, перепачканного в саже, слезах и земле. Но, испугавшись отцовского гнева, быстро ринулись на поиски Маринки.

Уж стемнело, а девку все никак отыскать не могли. На речке ее не было, на пруду тоже. Никто ее не встречал, нигде ее не видели. Пропала девка, как сквозь землю провалилась.

Наконец, уже падавшие от усталости дети, косясь на отца, запросили есть. Агафья хотела растопить печь, а дров-то возле печи и нет. Послала обоих старших в дровяник за дровами. Почти сразу Егор, белый, как мел, влетел в дом и, отыскав отца круглыми от ужаса глазами, почти прошептал:

— Бать… Там это… Маринку полешками насмерть убило… — и осел у порога, хватая ртом воздух.

Отец, медленно повернув голову, уставился на него безумным взглядом. Агафья, глядя на сына мокрыми глазами, медленно, словно во сне, закрыла рот, из которого рвался безумный крик, кулаком с зажатым в нем фартуком. Обведя взрослых круглыми глазищами, заплакала младшая, Ульяшка. Ее плач словно спустил тетиву.

Уронив табуретку, из-за стола вскочил Захар и, перескочив через лежащего у порога сына, бросился в дровяник. Агафья, схватив ковш с водой, плеснула ее на сына, и, убедившись, что парень зашевелился, обойдя его, кинулась вслед за мужем.

Захар, словно заведенный, выбрасывал на двор поленья, раскапывая из-под них дочь. Заглянув сбоку в постройку, Агафья увидела лишь светлые волосы девочки, перепачканные в крови. Голова у женщины закружилась, в глазах стемнело, и она грузно осела на землю.

Отец, откапывая девочку, даже головы в ее сторону не повернул. Разобрав сверху поленья, Захар вытащил Маринку и прижался ухом к ее груди. Сердце билось. Без сил опустившись с ней на руках на порог дровяника и прижимая дочь к себе, качаясь всем телом, мужчина, подняв голову к небу, закричал раненым зверем, выплескивая все, что скопилось за этот бесконечный вечер на сердце. Он кричал и кричал, глядя на луну, словно волк, в бессилии раскачиваясь взад-вперед. Точно сломанная кукла, в его руках вместе с ним раскачивалась окровавленная Маринка.

Сбежавшиеся на его жуткий крик соседи отобрали у него девочку, занесли в пахнущий дымом дом и уложили на кровать. Глубокую рану на голове сердобольные женщины промыли и обвязали полосами ткани. Маринка в себя не приходила.

Уложив враз постаревшего Захара в постель и растопив печь, соседки попытались отогнать от лежавшей пластом дочери Агафью. Не получилось. Приготовив еду и накормив детей, приказав старшим приглядывать за мелкими, соседи разошлись по домам.

Утром Захар встать не смог — ноги не держали. Поставив ему ведро для нужды, Егор с Петром, взяв с собой Нюрку — Настю оставили помогать матери, строго наказав слушаться и со двора на шаг не отлучаться — втроем отправились в поля, урожай собирать.

Так и повелось — сыновья с Нюркой по утрам в поля уходили, а мать с Настасьей по дому хозяйствовали. Захар едва ноги передвигал, сил до стола дойти не хватало — задыхаться, хрипеть начинал. Маринка только спустя пять дён глаза приоткрыла, а подняться лишь к зиме смогла.

Как ни старались братья с Нюркой, половина урожая на полях осталась — хоть и привыкшие к труду, они были еще детьми, и собрать весь урожай им было не под силу. Семье грозила голодная зима — и выросло мало, да и то, что выросло, собрать не смогли, и коров не было боле, и поросят, да и курей осталось штук пять. Одна радость — лошадь пока жива была, хоть пахать станет на чем.

Года четыре так то прошло. Захар до конца так и не оправился. Сдал сильно, постарел, на боли стал жаловаться. Агафья тоже периодически на несколько дней сваливалась с головными болями, да такими, что криком кричала. Маринка потихоньку оправлялась, только падать стала часто — голова у ней кружилась все время.

Полями да огородом дети занимались. Урожая совсем никакого не было, не вырастало почти ничего — то градом побьет посадки, то солнцем в жару выжжет, то туманом накроет. Жили впроголодь. А тут еще и лошадь пала — на третий год как легла в пашне, так и не поднялась боле. А новую купить было не на что. Вот, что лопатами да тяпками дети поднимут, то и было.

Захар корзинки плел, да игрушки детские из дерева резал, да на рынке продавал за копейки, но того и на хлеб-то едва хватало. Скотина у них никакая не приживалась, даже кошки не было — мыши да крысы пешком по дому ходили. Так и жили, горе бедой перебиваючи.

А основной-то бедой Глеб стал. Как дыма-то надышался, Захар его откачал, да кто ж знал, что он после того дурачком останется. Да плохим дурачком. Говорить-то он и не говорил почти, так, лепетал, ровно дитя двухлетнее. Но кровь любил, боль причинять любил, издеваться. Особливо огонь да ножи уважал. Но, ежели до ножа али серпа, а то и косы добраться не мог, все в дело пускал, даже палки с камнями.

Покуда малой был, поймает кошку какую, али собаку, а то и лягушки с рыбами годились — но тех не любил, молчат они, не интересно ему было — и давай издеваться. Что он только с ними не творил, до смерти замучивал. Привяжет, да издевается — режет, колет, огнем жгет. Да так, чтоб не померли, а мучились подольше, да крови чтобы побольше было.

Как Захар бил его … Бил смертным боем, и так объяснял — не помогало. Захар его плетью охаживает, а он смеется. А чуть постарше стал, так серп оценил. Спрячется в кустах, что поближе к дороге, затаится и сидит. А как кто проходить станет, серпом-то по ногам и черканет. Уж как его лупили всей деревней! Чуть живым оставался. Но отлежится неделю-другую, да заново. Как только отец не прятал ножи с серпами — все одно Глеб найдет да на охоту выходит. Не дома, так в сарай к кому залезет — а того добра в каждом дому хватало. Дошло до того, что Захар его привязывать, ровно собаку, начал — лишь бы со двора не удрал да беды не наделал.

Вот как-то — шесть али семь годов ему уж было — сызнова привязал Захар его возле дома, да сам на рынок отправился. Особливо проверил, чтоб не мог Глеб ничего достать — ни камней, ни палок каких, про ножи и речи не было — вся семья давно уж их прятать привыкла. Так он притворился, что цепь у него короткая, долго сидел, ждал, покуда привыкнут все, докуда он достать может, да ходить начнут к нему поближе. Опосля обеда дождался — Маринка мимо проходить стала, да забылась, подальше обходить не пошла. А как проходила мимо брата, кинулся он, за ногу ее схватил, да зубами в нее впился.