Муравечество - Кауфман Чарли. Страница 100

— Чтоб духу твоего в квартире не было!

— Но, Доминик, это моя квартира, — елейно отвечаю я.

— Не волнует. Ты все равно мимо меня не пройдешь, пока я застрял.

— Рано или поздно ты освободишься.

— Освобожусь и рано или поздно мастерски зарежу тебя освободившейся рукой.

И ведь зарежет. Могу представить. И вот так вмиг я становлюсь бездомным. Блуждаю по улицам. Сижу в библиотеке, чтобы согреться. Гуглю там «чуждый огонь». Книга Левит 10:1, сыновья Аарона, Бибоп и Неру (насколько я помню), приносят Богу непригодную жертву на неправильном огне (тут я не разобрался), творец не принял ее и сжег их заодно с подношением (предположительно, правильным огнем). Та непригодная, неприемлемая жертва называется чуждым огнем. Значит, любопытный выбор слов с моей стороны. Я не знаток Ветхого Завета, хотя получил отлично на бакалаврском курсе сравнительной религии за курсовую под названием «Генерация щедрости: генеральные тренды в межпоколенческом трансгендерстве среди анимистов камбоджийских хмонгов при власти короля Сианука в сравнении с теми же у тунгусских шаманистов Циньюаня, Цяньлуна, Куаньчэна и Фэнчэна при Мао». Но это не помогает с текущей дилеммой, а именно с тем, что все плохо. Чуть-чуть помогает, но не сильно.

Кто-то следит за мной, осуждает меня, презирает, подстраивает катастрофы, как малые, так и крупные. В этом я теперь уверен. Я регулярно проваливаюсь в тон-ки, но еще меня ненавидит дочь, что причиняет боль, не поддающуюся измерению ни по одной существующей шкале боли. Она со мной не разговаривает. Она пишет обо мне эссе и стихи и публикует в своем блоге и на Джезебел.ком. Там на меня плюет и срет армия комментаторов, доверяя безо всяких доказательств, что ее заявления точны, вески и истинны. Я — только повод для этих анонимов, которым нужно что-то ненавидеть, кого-то винить, кому-то отказывать в сострадании. И я читаю каждое эссе Грейс, потому что подписан на службу, извещающую всякий раз, когда в Сети появляется мое имя. Всегда в статьях Грейс. Больше мое имя не появляется нигде. Так что я читаю каждую — что-то вроде самобичевания, если самобичевание помогает напомнить, что ты еще существуешь. Потом читаю каждый комментарий — комментарии от Блобеллы, и ИстинноБезумноПокормиМеня, и ДеткаСнаружиХолоДно^[145], и ИзОгня, и КровьИзНосу, и ЖенщинаКотораяБудетКоролем, и МойКотенокЭдна, и АнальныеШарикиБерта. Я знаю их всех. Я представляю себе, как они сидят у ее клавиатуры и надменно порицают меня. На этих сайтах мне регулярно желают смерти.

Глава 54

«Ад, мы и господа» — на середине второго уморительного акта. Руни и Дудл, плотники в аду, поют серенаду Долорес дель Рио в роли Вельзевула.

Дудл:

Говорят, в аду

Жарко, как в аду

Но это пламя —

Одно названье,

В сравненьи с тем, как от тебя горю.

Руни и Дудл:

О, люблю тебя, чертовка,

Скорей бери меня, черт побери.

Кто ж знал, что в преисподней

С тобой в одном исподнем

Вдвоем огнем мы вспыхнем от любви?

Словно по сигналу, за сценой вспыхивает спичка, ее подносят к лакированным доскам. Огонь занимается; почти мгновенно все декорации горят и падают на публику. Пожар скор и брутален. Из-за того что театральные кресла дешевые, из полиуретана от «И. Г. Фарбен»^[146], обшиты изопреном и лакированы пластифицированным бензином, в театре довольно низкая температура вспышки, и даже простая искра может вмиг спалить здание дотла. «Это был излишне горючий выбор материалов, — говорил Ирвин Челло из «Американских кресел». — Теперь мы это знаем. Но все мы крепки задним умом».

Руни и Дудл чудом остаются невредимы благодаря своим асбестовым костюмам «измученных душ», но тысяча двести человек из зрителей и сценических работников погибают.

Из «Вэрайети»:

Вчера вечером «Ад, мы и господа» оправдал свое название, когда театр Шуберта превратился в геенну огненную, где в мучениях погибли 1200 человек. Звезды Руни и Дудл выжили, но с тем же успехом могли бы и умереть, потому что путь в шоу-бизнес им теперь заказан. Управляющий театром Мортон Клипп дал следующий комментарий: «Эти двое? Им теперь заказан путь в шоу-бизнес. Они сожгли все мосты. И я имею в виду не декорацию „Мост в Ад“, которая стояла на сцене во время инцидента. Хотя и это тоже. Им конец, это верняк. Конец».

Дудл откладывает «Вэрайети» на стол и смотрит на партнера напротив.

— Нехорошо на душе.

— Мне тоже.

— Столько людей пришли в пятницу вечером расслабиться после тяжелой рабочей недели.

— Знаю. Мне нехорошо. Я так и сказал.

— И нам, пожалуй, будет нехорошо. Не то чтобы мы вышли невредимыми.

— Разве что физически.

— Разве что, да.

— Что нам делать? Актернат больше ни к чему не готовил.

— Ты ходил на курс «Преступление окупается»?

— Курс «Как получить роль преступника»?

— Да.

— На том курсе я немало узнал о криминальной деятельности.

— И все казалось довольно правдиво.

— Правда. Они даже пригласили читать лекции медвежатника на пенсии.

— Ловкач О’Грэди!

— Славный малый.

— Обожал его. А преступление с виду похоже на профессию, куда берут без особого образования.

— О’Грэди даже в школе не учился. Даже в школе исполнительского искусства.

— Хотя все же не стоит так сразу делить шкуру неубитого медведя.

— Неубитого медвежатника!

— Ха-ха.

— Ха-ха. Жаль, уже не применим эту шутку, раз нас выставили из шоу-бизнеса. Хорошая.

— Жаль. Я запишу на всякий случай.

— Надо сменить имена. Руни и Дудл не похожи на имена преступников.

— И то правда. Какие есть криминальные дуэты?

— Бонни и Клайд. Леопольд и Лёб. Берк и Хейр.

— Ого, знаешь их, как отпечатки своих пальцев.

— А то. Томпсон и Байуотерс.

— Хм-м. Надо, чтобы звучало серьезно.

— Руд и Дун?

— Мне нравится.

— Неплохо.

— Я бы испугался Руда и Дуна.

— Тогда Руд и Дун.

— Или Рун и Дуд?

— Может. Да.

— Но нам же не придется быть убийцами, да?

— Я не очень хочу убивать еще больше людей, если можно обойтись без этого.

— Никаких убийств. Только ограбления.

— Грабители Руд и Дун.

— Рун и Дуд?

— Да, как скажешь.

* * *

Барассини пускает меня ночевать в его ящике для носков, который по неизвестным мне причинам огромен. Или это я съежился еще больше? Не могу встать у своего косяка, чтобы проверить. На скомканных носках довольно удобно, а еще темно и тихо. Единственная проблема — по утрам меня приходится кому-то выпускать. Это значит, что по ночам я не могу встать и пописать, что я обычно делаю как минимум дважды. С некоторым смущением я сообщаю Барассини о своих проблемах мочевого пузыря и спрашиваю, нельзя ли оставить ящик открытым, чтобы вылезать по необходимости. Он говорит «нет» и дает мне пластиковую бутылку из-под апельсинового сока, «как у дальнобойщиков». Дарованному скакуну не дозволено осматривать зубы, как, полагаю, гласит старинная пословица.

— Ладно, давай.

Я в пещере. Здесь же и метеоролог, возится с массивной машиной из электронных ламп, датчиков, мигающих огоньков и сотен проводов. Компьютер древний, и он охватывает весь периметр этого огромного пространства. Принтер в одном конце сплевывает рисунки, которые фотографируются установленной фотокамерой.

Переход наплывом к метеорологу, он сидит в пещере на стуле со спинкой перед маленьким киноэкраном, куда проецируется анимация: там сидит за столом нарисованный метеоролог и пишет в блокноте. Анимацию сопровождает скудно синтезированный закадровый голос (метеоролога?):