Муравечество - Кауфман Чарли. Страница 140

Рождаются Эдвард Бад Мадд и его однояйцевый близнец Эверетт Труп Мадд. Эверетт умирает в тот же день, ввергая мать в пароксизмы скорби, от которой она так и не оправится. У Бада из-за этого развивается невероятное чувство вины. Мать сшила для младенцев одинаковые костюмчики и с нетерпением ждала, когда будет катать их в двойной коляске. Все детство она одевает Бада в оба наряда сразу и катает одного в этом вместительном транспорте. Рассказывает ему о брате на небесах — вечном идеальном новорожденном, утверждает она, наделенном мудростью царя Соломона. Вдобавок к вине Мадд чувствует себя неполноценным и все детство ищет одного-единственного идеального друга. Распугивает потенциальных приятелей своим напором, ненасытной нуждой. Не в силах вынести неприятие матери, ее ненасытное разочарование, причудливые пароксизмы, в тринадцать лет он покидает дом, чтобы присоединиться к водевильной труппе, где становится мальчиком на побегушках и играет роль манекена в прославленной сценке об универмаге от Смита и Дейла. Скоро Мадда заметят в прессе за «достойную восхищения неподвижность», а Смит и Дейл уволят его за то, что он оттягивает славу на себя.

Он пытается гастролировать с сольным номером о манекене, следуя примеру Ла Мило и Ольги Десмонд, ставит «живые картины»: «Голубой мальчик» Гейнсборо, «Мальчик с корзиной фруктов» Караваджо, «Голландский мальчик-художник» Лоуренса Кармайкла Эрла. Но когда он ставит «Мальчика, ведущего лошадь» Пикассо, где надо раздеться и вынести на сцену мертвую лошадь-чучело (тоже голую), на театр устраивают полицейскую облаву за «единовременно человеческую и животную непристойность», и Мадд остается без работы. Он ничего такого не умеет, только стоять неподвижно, так что скитается по улицам и обивает пороги театров в поисках работы. Мадд встречает Моллоя — толстого мальчишку, у которого умеренный успех имеет сольный номер, где он нервничает и дрыгает ногой, но в последнее время Моллой переживает, что его некуда развить и публике в конце концов приестся шутка.

Рассеянный толстопузый Моллой буквально наталкивается на ушедшего в себя Мадда на 42-й улице, после чего оба падают на землю. Итоговая ссора двух мальчишек вызвала немало смеха и аплодисментов прохожих. Мадду приходит в голову, что их театральную пару ждет большой успех. Это он и предлагает зашедшему в тупик Моллою, и так начинается их пожизненное сотрудничество. А самое важное — у одинокого Мадда теперь есть друг. Выясняется, Моллой — прирожденный талант: остроумный, веселый, изобретательный; мальчишка, которому наконец вручили его призвание. Первые пять лет все скетчи кончались тем, что Моллой нечаянно валил их обоих на пол, — это было наследием их первой встречи.

Идея дуэта с живой скульптурой оказалась полна возможностей. Нервный Моллой и неподвижный Мадд идеально дополняли друг друга. Они придумывают сценку, где «скульптор» Моллой — в берете, фартуке и с бантом — неистово долбит мраморный блок, пока не показывается Мадд.

— Эй, я пытался достучаться до девушки! — говорит Моллой.

— А кто нет, приятель, — отвечает статуя.

Моллой отскакивает.

— Ты можешь говорить? Но ты же не живой!

— Калвин Кулидж^[192] тоже, но он неплохо устроился.

Номер приносит успех, и они исполняют множество вариаций на эту тему: пугало и фермер, дворцовый караульный и турист, доктор и пациент на вытяжке.

* * *

Я просыпаюсь на вытяжке в Мобильном армейском хирургическом госпитале под присмотром очень старого Алана Алды, одетого в очень нестарого Соколиного Глаза Пирса^[193].

— Что происходит? — спрашиваю я.

— Вам на голову упал сталактит, — говорит Алда.

— Вы Алан Алда, — говорю я.

— Да, — отвечает он, очень довольный.

— Я бы предпочел, чтобы меня лечил Дональд Сазерленд^[194].

— Но лечу я, — говорит он.

— Сколько я уже без сознания?

— Три месяца, плюс-минус.

— Как там война?

— Все еще бушует.

Соколиный Глаз щиплет за зад дряхлую лейтенанта Диш. Она хихикает, игриво оглядывается, и он идет за ней своей фирменной походкой в стиле Граучо Маркса.

По динамикам лагеря раздается объявление:

«Встречайте правительство „Слэмми“. Разве не пришло время для правительства, которое представляет ваши интересы? В „Слэмми“ мы обслуживаем ваши потребности так же, как всегда обслуживали ваши столики: быстро, качественно и с улыбкой на лице».

Я лежу среди раненых и пытаюсь организовать мысли.

Инго предполагает, что, возможно, все трагедии современного мира восходят к лунным детям. Слепота Поллукса Коллинза в сочетании с его известным таинственным происхождением, остротой ума и как будто врожденным пристрастием к шарлатанству стали идеальным штормом для будущего процветающего бизнеса мессии. Кастор — робкий, вечно оправдывающийся, стыдливый, не может выдержать слепоты и известности, но Поллукс пользуется всем, включая ограничения брата, чтобы сделать заявку на собственную божественность. Майкл Коллинз назвал их метко: в мифах Поллукс был сыном Зевса, а его брат Кастор — простым смертным. Хотя, согласно одной версии, изначально Поллукса Коллинза звали Кастором, а когда он узнал о мифе, втайне заставил брата отзываться на Кастора и сам взял имя Поллукс. Далее эта версия предполагает, что семья Коллинзов даже не знала о подмене. Все это, конечно, обычные сплетни; чтобы это знать, необязательно смотреть фильм Инго. Но Инго влезает в головы этих культурных символов. У каждого есть любимый Коллинз. В зависимости от того, за кого вы хотите выйти замуж, о вас можно сказать многое, заявляют бесконечные «аналитические» статьи в популярных журналах. «Миссис Кастор», как правило, — независимые личности, «миссис Поллукс» — фашисты. «Миссис Кастор» не пугает неизвестность; «миссис Поллукс» живут в черно-белом мире. «Миссис Кастор» проявляют сочувствие, «миссис Поллукс» — осуждение. «Миссис Кастор» принимают человеческую уязвимость; «миссис Поллукс» — саркастичны. «Миссис Кастор» — невротики; «миссис Поллукс» — социопаты. Я — «миссис Кастор». И всегда был. Куда сложнее жить с неуверенностью, исследовать пертурбации человеческого разума, задавать вопросы, быть смелым. Будь я в правильное время жив и немцем, стал бы членом «Белой розы»^[195], а то и самым отважным их предводителем.

Новое объявление:

«Наш фирменный Молот „Слэмми“ желает вам добра. Он сокрушит вашу печаль множеством ударов любви».

Я скитаюсь по пещере с проломленным черепом, не в силах вспомнить следующие сцены из фильма Инго, как вспоминал до того, как его заменила эта новая, восстановленная версия. Моей работе сильно повредило то, что Барассини погиб во время бомбардировки Нью-Йорка — согласно его официальному биографу, Т. Томасу Текерлеку-Уилеру, офис Барассини стал эпицентром, что вызывает у меня самые разные вопросы. В ныне выжженной Нью-Йоркской агломерации как будто стало невозможно найти лицензированного гипнотизера с приличным рейтингом на «Йелпе». И подозреваю, из-за травмы от всей этой ситуации я в некоторых отношениях закрылся эмоционально, стал опасливым, гипербдительным, недоверчивым, а все это мешает спокойствию, необходимому для полноценного воспоминания. Моей целью всегда (со времен просмотра «новой» версии фильма Инго) было сравнить их, решить, какая «реальней», а затем опубликовать результаты.

Возможно, в сегодняшнем мире это уже не имеет значения, возможно, для пещерного общества шедевр Инго неактуален. Возможно, «нам стоит жарить рыбку покрупнее», как выражается молодежь на пещерных курсах готовки морепродуктов от «Слэмми», но я бы заявил, что сейчас фильм Инго нужен нам как никогда. Ибо фильм показывает не только, кто мы, но и чем можем стать, а также кем были и кем могли бы стать, а также кем не являемся и кем не станем. Это, полагаю я, выдающийся артефакт. Но что тут поделать? Как я могу помочь? Что я вообще могу? Есть древняя персидская сказка под названием «Обезьяна и шмель», которая лучше выражает мою дилемму.