Паранойя. Почему он? (СИ) - Раевская Полина "Lina Swon". Страница 71

-Чтоб веселее было. Щас посмотришь на этих «влюбленных», как войдут в азарт, - со смешком парирует Сереженька, словно мы какие –то мартышки в зоопарке.

Впервые за весь вечер вскидываю на него взгляд, и зверею от насмешки, и вызова в темно-синих глазах.

Ах, ты - хитрожопая скотина! Думаешь, я не поняла, что ты задумал стравить нас?

Он подмигивает, будто говоря: «ну, давай, попробуй помешать!», и я всем своим видом обещаю, что так и сделаю.

Мы выходим на поле, и… игра постепенно так затягивает, что я забываю о своем обещании, горя одним желанием – победить. Наша команда ведет на пару очков, Долговская бесится, однако ему самому почему-то весело. Он подзуживает своих товарищей, и в какой-то момент на поле начинает происходить что-то невообразимое: ругань, подколы, игра против правил, опять ругань. Болельщики визжат от восторга, а я вдруг понимаю, что эта сволочь умело манипулирует нами, разыгрывая целое шоу, когда Илья науськанный его подбадривающими выкриками, начинает стебаться надо мной, выводя меня из равновесия во время подачи. Я стараюсь не вестись на провокацию, но, когда очередь отбивать снова доходит до меня, не выдерживаю и огрызаюсь. Мы цепляемся слово за слово, и это каким-то образом перерастает в ругань, а после в обещание непременно надрать друг другу зад.

И всё… с этого момента Илья пишется, рисуется передо мной, показывая класс. Однако наша команда все равно ведет. И когда я последней отбиваю подачу, и бегу на базу с улыбкой, готовая праздновать победу, в мои ноги вдруг врезается что-то с такой силой, что я, задохнувшись от боли, падаю на поле и обхватив ноги, начинаю кататься, словно припадочная, только бы унять эту жуткую боль.

-Ты совсем еб*нулся что ли, дебил?! – прорезается сквозь стучащий набатом пульс, рев Долгова. От накатившего ужаса, забываю о боли, и открыв глаза, словно в замедленной съемке наблюдаю, как Сережа за шиворот хватает перепуганного Илью, поднимая с земли и встряхнув, словно мешок, отвешивает ему унизительный подзатыльник.

Между ними завязывается потасовка, но к счастью, к ним тут же подбегают мужчины, и разводят по сторонам. Меня оперативно поднимают и заносят на кухню, что –то спрашивают, но я не слышу. Я в таком шоке, что с трудом дышу. Перед глазами на репите последняя сцена, и меня колотит, как припадочную. Не могу поверить. Просто отказываюсь! Это какой-то сюр.

Лариса с Олей суетятся вокруг, обрабатывают мои так и не зажившие, снова содранные колени, и пытаются извиниться.

-Я не знаю, что на него нашло, - всхлипывает Олька. – Наверное, перепил просто и испугался. Этот дурак ведь мог тебе все ноги переломать своим подкатом. У меня чуть сердце не разорвалось, когда он бросился наперерез. Совсем с катушек слетели с этой игрой!

Она еще много чего говорит, но я не в состоянии ее слушать, по-прежнему пребывая в шоке.

Отпускает меня только ближе к ночи.

Олька уже видит десятый сон, оставшись ночевать в моей комнате, а я кручусь с боку на бок. Тело ломит, каждую мышцу, будто наизнанку выворачивает, коленки и локти противно ноют, а голова гудит, но спонсором моей бессонницы является, конечно же, не физический дискомфорт.

Я никак не могу отойти от всего произошедшего. Как только закрываю глаза, финал игры пробегает перед мысленным взором, словно кадры на перемотке, и меня вновь начинает колотить. Внутри что-то болезненно сжимается, стоит только вспомнить озверевшего Долгова и по-детски испуганный взгляд Ильи. Его дрожащие губы и отчаянная, доводящая до слез, попытка сохранить хоть какое-то достоинство, рвёт душу на ошметки. Кажется, будто этот унизительный подзатыльник Долгов отвесил не Терёхину, а мне.

Никогда еще я не чувствовала себя так паршиво. Мне до ужаса стыдно. Стыдно, прежде всего, за себя: за свое бездействие и молчание. За свою тошнотворную трусость. Ибо сейчас четко осознаю, что боялась. Малодушно, вне всякой логики, что даже не в силах была выдавить ни звука. Казалось, как только открою рот, все сразу всё поймут… Увидят, что всё наносное, искусственное. Что хорошая, правильная Настя – это ни что иное, как пятьдесят пять килограммов отчаянного, натужного вранья, таящего в себе тонну грязной одержимости, бесстыжего обожания, пошлой тяги и совершенно необъяснимой, уродливой любви.

Настолько уродливой, что становится страшно. От себя самой: от своих желаний, мыслей, чувств… Которые, сколько не дави, а все равно выползают наружу. Но если до вчерашнего вечера мне еще хоть как-то удавалось справляться с ними, то теперь… Теперь я разве что с ума не схожу.

Своей отбитой, ненормальной выходкой Долгов перевернул к чертям весь мой, только-только устаканившийся, мир.

Я до сих пор не могу поверить. В голове не укладывалось, что после того, как сам обозначил границы, он просто взял и на глазах у всех: у своей жены, дочери, друзей отвесил моему парню эту унизительную затрещину, и наверняка бы избил, если бы мужчины не подоспели.

Как это понимать? И надо ли вообще? Я не знаю.

Илье, конечно, не следовало играть против меня столь жестко, но не убивать же его за это.

Хотя, как ни стыдно признавать, демоны внутри меня вовсю удовлетворенно урчат, словно только и ждали подобной реакции. А ведь я ничего такого не хотела и не планировала, приглашая Терёхина. Мне просто было очень плохо.

Это утро в очередной раз надломило меня, разрушив стены, что я с таким трудом выстроила вокруг своего разбитого сердца и израненной души. Увидела Долгова за завтраком такого довольного жизнью, и всё… Не вдохнуть, ни выдохнуть. Будто кожу живьем содрали и на мороз выпнули. Так больно… Так нестерпимо, адски больно.

Слезы обжигали глаза, в душе было месиво и хотелось выть в голос. Я задыхалась с ним и его семьей под одной крышей. Мне нужно было что-то сделать, чтобы сохранить остатки своей гордости и не свихнуться. Именно поэтому я позвала Илью. Он должен был стать моим щитом, моей маской, за которой я могла бы спрятать свою слабость. В тот момент я совершенно не думала о последствиях. Теперь же не знаю, куда себя деть от чувства вины. Оно сжирает меня. Раз за разом я спрашиваю, как можно быть такой дурой, но ответа, естественно, не нахожу.

Повертевшись еще какое-то время, понимаю, что уснуть не смогу. Встаю потихонечку, чтобы не разбудить Ольку, и зайдя в ванную, набираю Илье, но он сбрасывает мой звонок. Обижаться на него за это я, конечно же, не могу, но мне неприятно и беспокойно. Где он? Что с ним? О чем думает? Как себя чувствует?

Эти вопросы не дают покоя, и я в который раз сетую, что настолько расклеилась, что совершенно упустила ситуацию из рук. А ведь нужно было как-то поддержать, сгладить углы. Да в конце концов, просто сказать что-то! Втянув с шумом воздух, качаю головой, поражаясь самой себе.

Не знаю, сколько бы я так сидела, предаваясь самобичеванию, но вскоре мое многострадальное колено вновь дает о себе знать, и я больше ни о чем не могу думать. Пожалуй, этому можно даже порадоваться - всё лучше, чем очередной загруз на тему Долгова, но болит так сильно, что альтернатива уже не кажется спасением, скорее наоборот. А вспомнив, что аптечку Олька оставила на кухне, и вовсе плохеет.

Пройти мимо супружеской спальни Долгова, зная, что он там сейчас с Ларисой? Нет, лучше сдохнуть! Я дышу –то с трудом в этом доме. От одной лишь мысли всю наизнанку выворачивает, а если снова, как в ту ночь, услышу что-то, да я же… я же просто вскроюсь. Не выдержу больше. Не смогу. Вот только терпеть боль после трех бессонных ночей и выматывающих, полных стресса, дней, у меня не осталось сил.

Можно, конечно, разбудить Олю, соврав, что сама дойти до кухни я не могу, но тогда она наверняка вызовет скорую, а мне только этого для полного «счастья» не хватает.

Господи, ну зачем я согласилась приехать сюда? Зачем позволила вмешаться в свою жизнь? Да лучше бы с Можайским осталась под одной крышей и то было бы спокойней. От всех этих переживаний к ноющему колену прибавляется еще и мигрень. Побродив из угла в угол в надежде, что боль как –нибудь сама утихнет, понимаю, что всё-таки придется спуститься на кухню за аптечкой. Минут десять я настраиваюсь на этот вояж, еще столько же топчусь у двери, но представив, как жалко и по-идиотски выгляжу, беру себя в руки. Выскользнув в полумрак коридора, тихонечко ковыляю к лестнице, то морщась от боли, то замирая от каждого шороха. Я стараюсь не вслушиваться, что происходит за закрытой дверью Долговской спальни, но чем ближе к ней подхожу, тем острее становится мой слух, и отчаянней колотится сердце. Не выдержав, зажимаю уши, и не взирая на боль, прибавляю шагу.