Живые примеры(Рассказы для детей младшего возраста) - Либрович Сигизмунд. Страница 9

Вальдгеймский цирк имел не особенно привлекательный вид. На большой площади за городом, место, отделенное досчатым забором, было покрыто большою парусиною, и под этой парусиною, вокруг так называемой арены, были поставлены простые, невыкрашенные даже скамейки. Первая скамейка называлась креслами, вторая стульями, пустое же пространство за второю скамейкою носило название «галлереи». Мне удалось получить «кресло».

Еще задолго до начала спектакля цирк наполнился публикою, состоявшею преимущественно из мелких вальдгеймских торговцев, крестьян из окрестностей города и нескольких военных.

Представление началось душу раздирающим исполнением нескольких музыкальных пьес доморощенным вальдгеймским оркестром. Затем на арену выступили клоуны и наездники в грязных, заношенных костюмах, выделывая разные прыжки на исхудалых, измученных лошадях, а один из клоунов, сверх того, ездил на слоне. Публика оказалась очень благодушною; она хлопала неистово после каждого нумера. Меня, видевшего в Петербурге лучших чуть не в целом мире цирковых наездников, не могли, конечно, интересовать эти третьестепенные наездники и исхудалые лошади. Я с нетерпением ждал лишь появления «русской наездницы Анюты».

Анюта, как видно, пользовалась в Вальдгейме известностью, потому что когда она выехала на арену верхом на некрасивой, маленькой казацкой лошадке, раздались такие бурные аплодисменты, что в течение нескольких минут нельзя было совсем расслышать звуков оркестра.

Костюм Анюты отличался большою оригинальностью: она была одета в темную, короткую юбку и белую рубашку; на голове же яркий, красный, с синими крапинками платок; в руках она держала тамбурин, на котором, стоя верхом на лошади, ловко аккомпанировала оркестру. На правой руке Анюты красовался блестящий браслет, на шее — бусы, в ушах — брильянтовые серьги. Что, однако, больше всего бросалось в глаза, это то, что Анюта ходила босиком.

Проехав два раза по арене, она схватила папироску, закурила ее, сняла уздечку с своей лошадки и, набросив на нее большую медвежью шкуру, ловким прыжком вскочила на своего рысака.

— Поезжай, дружок, поезжай! — кричала она по-русски, погоняя лошадь, и в то же время то прыгала на спине скакуна, то выделывала ловкие па, то садилась, то вставала. Что-то необыкновенное, живое, естественное, бойкое было во всех ее движениях. Хотя я часто бывал в цирке, мне никогда не случалось видеть такой страстной наездницы.

— Замечательно хорошо! неправда ли? — обратился ко мне мой сосед, старый, почтенный немецкий бюргер.

— Да, но почему это она держит папироску во рту? — спросил я.

— Как почему? Она ведь русская. Все русские женщины курят папиросы, — наивно пояснил мне сосед, — да и босая она потому, что в России большинство женщин ходят без сапог… У Анюты настоящий русский костюм. Я это знаю, потому что у меня племянник живет в России…

Напрасно старался я убедить моего собеседника, что его мнение неверно, — упрямый старик настаивал на своем.

Анюту наградили шумными аплодисментами, еще более шумными, нежели при ее появлении; но я заметил по ее грустному, измученному лицу, что эти овации публики ее отнюдь не веселят, что она скорее хотела бы вернуться в свою уборную, отдохнуть.

Молодая наездница меня очень заинтересовала. Мне хотелось узнать кто она, откуда и как попала она в захолустный цирк в Саксонии. В первый же антракт я отправился в конюшню цирка, где нашел Анюту у стойла своей быстрой казацкой лошадки.

— Вы — русская? Как же это вы попали сюда, в этот маленький немецкий городок? — спросил я ее.

Анюта вся покраснела и схватила меня за руку.

— Да, я русская, русская… Вы не можете понять, как я рада, что услышала мой родной язык… что могу поговорить с вами на этом языке… Знаете — я уже целый год не имела случая говорить по-русски… Тут все немцы…

Она говорила скоро, нервно, отрывисто, с каким-то странным воодушевлением.

— Но как же вы попали в этот цирк в маленьком саксонском городе? — спросил я.

— Это длинная, длинная история… да и грустная… здесь ее не рассказать… Зайдите сюда в следующий антракт, или, еще лучше, после представления… Мне бы самой хотелось поговорить… знаете, как-то сердцу становится легче, когда все расскажешь.

В это время раздался звонок, и молодая наездница, вспрыгнув на лошадь, выехала снова на арену.

После окончания спектакля в цирке я опять зашел в конюшню.

— Я жду вас с нетерпением, — сказала Анюта. — Я думала, что вы не исполните обещания…

На Анюте надето было теперь скромное, темное платье. После некоторых расспросов — кто я, откуда я, долго ли думаю остаться в Вальдгейме и т. п., Анюта рассказала мне свою историю.

— Я дочь казака, — начала она. — Родилась я на берегу Кубани, где у родителей моих была маленькая усадьба. Я была единственная у них дочь. Они меня очень любили, но не баловали; я должна была усердно работать, смотреть за хозяйством, исполнять все работы в саду, а иногда ездить в город продавать овощи. Раз, во время моего пребывания в городе, я услыхала, что туда прибыл цирк. Что такое цирк — я хорошенько не понимала, но из рассказов других торговцев я узнала, что в цирке дают представление наездники. Я с детства очень любила лошадей. Не хвастаясь могу сказать, что никто у нас не умел так отлично ездить верхом, никто не выделывал таких прыжков, как я. Соседи часто в шутку говорили, что мне следовало родиться казаком, а не казачкою… Мне удалось достать бесплатный билет в цирк. Странное, невыразимое чувство охватило меня, когда я вошла в это ярко освещенное здание, когда увидела в роскошных, по моим понятиям, костюмах всех этих наездников и наездниц. Затаив дыхание, я следила за всеми нумерами небогатой программы цирка, наблюдала за всеми движениями наездников и наездниц — и в этот же вечер решила, что мне не оставаться дольше в бедной казацкой хижине, что судьба требует, чтобы я сделалась такою же наездницей. Я воображала себе мою будущность в самых розовых красках. Если публика хлопает какой-то бездарной наезднице, все искусство которой состоит в том, что она, стоя на лошади, перепрыгивает через обручи, то какой успех, думала я, — ожидает меня: я ведь сумею исполнить в десять раз труднее упражнение, в состоянии на всем скаку лошади вспрыгнуть в седло, и могу выделывать, стоя на лошади, самые трудные прыжки…

Я не вернулась больше к моим родителям. В тот же вечер я отправилась к директору цирка и заявила ему о моем желании поступить в его труппу. Директор улыбнулся и ломанным русским языком, перемешанным наполовину с немецким, заявил мне, что если бы я была мужчина, он взял бы меня, пожалуй, в конюхи, но так как я — девушка, то не гожусь.

— Вы, может-быть, сомневаетесь, что я не сумею ездить так, как ваши артисты? Позвольте — я вам сейчас покажу…

И, отвязав мою лошадку, на которой я привезла в город для продажи овощи из нашего сада, я тут же на пустой площади перед цирком, показала удивленному старому наезднику несколько таких казацких упражнений на лошади, которых он, вероятно, никогда и не видывал.

— Гут, зер гут, очень карашо, — сказал он. После этого экзамена он охотно согласился принять мена в свою труппу.

В тот же день цирк уехал из города, а я и моя лошадка или, вернее лошадка моего бедного отца — вместе с ним.

С этого дня началась для меня новая жизнь. Сначала она нравилась мне своею новизною. Мне было приятно слышать похвалы, мне было лестно видеть восторг публики. Но скоро все это надоело, а зависть других наездниц, их колкие замечания — заставляли меня часто плакать. Притом мне ужасно надоела скитальческая жизнь цирка. Мы больше недели не останавливались в одном городе: все переезжали дальше и дальше. Побывав в разных городах России, мы отправились в Румынию, затем Болгарию, Австрию и вот теперь находимся в Саксонии…

— А о родителях ваших вы не имеете никаких сведений? — спросил я.