Последнее сражение. Воспоминания немецкого летчика-истребителя. 1943-1945 - Хенн Петер. Страница 44

Франц и я сидели на паре складных табуреток. Он разглядывал свои руки, которые были черны от масла, а я в тишине размышлял над ситуацией. Внезапно я разразился смехом:

– Румыны, конечно, импульсивный народ, подобно мне самому. Странные люди. Они начинают с того, что прикрепляют под животом моего «ящика» адскую машину, а тридцать минут спустя вытаскивают меня из моей кабины. Любопытная нация.

– Естественно, мы не можем это доказать, герр лейтенант.

На следующее утро, очень рано, «Юнкерс» вылетел в Мюнхен. Я не увидел никого из своих старых приятелей. Возможно, это было к лучшему.

Несколькими неделями позже началось русское, наступление. Румыния капитулировала [154], и советские войска продвинулись в Болгарию, Сербию и Венгрию [155]. Ни слова, ничего не было слышно из Ниша. Моя истребительная группа словно канула в Лету.

Глава 18. «Я предпочел бы летать»

Я получил пятнадцать дней отпуска после года, который провел сначала в Трапани, затем в Каза-Цеппера и, наконец, в Балше, около Крайовы, в Румынии. Пятнадцать дней, пятнадцать раз по двадцать четыре часа. Это было любопытное чувство. Я знал, что моего дома больше нет, но было письмо, сообщавшее новый адрес. Я искал его. Я уже видел множество разрушенных городов и несколько раз пролетал над целыми полями руин, но вид родного города – руины, обугленные балки и груды кирпичей, одинокие дымовые трубы, торчащие в небо, уничтоженные здания и развороченные улицы – служил предупреждением и угрозой. Хотя с первой массированной бомбежки прошло несколько месяцев, в воздухе все еще висел запах гари.

По тротуарам ходили молчаливые, изможденные, обездоленные люди с осунувшимися, лишенными выражения лицами и с глазами преследуемых животных. Страх ожидания зловещего воя сирен, приближающегося гула четырехмоторных бомбардировщиков, свиста каскадов бомб, грохота зенитной артиллерии, воплей погибающих. Потерявшийся в толпе большого города, я ловил лишь взгляды, которые были безразличны, но в то же время некоторые из них были откровенно враждебны. Я думал, что в любой момент они могут плюнуть в меня, как однажды это сделал унтер-офицер в Неттуно.

Я шел по темной улице, на которой никогда прежде не бывал, пытаясь найти номера зданий. После длительных блужданий я поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Я услышал быстрые шаги, и дверь скрипнула.

– Du lieber Gott! [156] Петер.

Взгляды нескольких пар глаз устремились на меня. Удивленные возгласы, взмахи рук… Я был дома.

– Ты надолго сюда?

Это был ритуальный вопрос.

– На триста тридцать шесть часов. Я сосчитал их.

– Ах, это надолго.

Меня все баловали. Это было замечательно. Никаких двигателей, никаких пулеметов, никаких парашютов, никаких угрожающих адских машин.

Затем начались первые упреки от моей невесты.

– Ты писал очень редко, а твои письма были так коротки.

– У меня было немного свободного времени. Очень мало. Если бы ты только знала…

– Было тяжело?

– Нет. – Я покачал головой.

– Как с тобой обращались в госпитале? Заботились о тебе? У тебя еще болит?

Я снова покачал головой. Я рассказал ей о своих приключениях, о своем прыжке на порванном парашюте, но я не упомянул эпизод с бомбой в Румынии. К чему было волновать их? Это только заставило бы мою невесту и мать переживать после того, как я уеду.

Пятнадцать дней проходят очень быстро, особенно когда вас двое и вы оба вздрагиваете от мысли о приближении расставания.

Этот момент настал, и, как и в Нойбиберге, последним, что я видел, был красный шарф, которым махала женщина на железнодорожной платформе. Поезд тронулся, колеса застучали, и в этот момент я не думал, что прожил стоящую жизнь. Все казалось напрасным. На следующее утро я прибыл на место.

Авиабаза Берлин-Гатов – раньше Центральная летная школа, школа тактики воздушной войны, испытательный центр и демонстрационный центр люфтваффе для показа самолетов иностранным гостям – теперь была штабом. Кого только не было там. Высокопоставленные «кокарды», обилие наград, «веток» [157] и орденских ленточек. Я же просто напоминал мышь. Изрядно потрепанный, униженный внутренне и внешне, я вошел в караульное помещение и предъявил свои бумаги. Я был направлен в канцелярию какой-то службы в блок «X»: «Поверните налево, затем направо по другую сторону от центрального проезда. Второй дом слева – это он». Каждый знаком с подобным типом указания направления.

Я хотел доложить непосредственно оберегу, который был моим непосредственным начальником, и избежать сидения в приемных и пристального изучения со стороны всяких бумагомарателей и «киви» [158]. Я сумел добраться до приемной оберста и вошел в нее в полевой форме, подпоясанный ремнем, в ботинках и с фуражкой в руке. Я обнаружил там секретаршу, печатавшую на пишущей машинке. Мне сказали: «Оберст в настоящее время очень занят. Пожалуйста, подождите».

Там за дверью сидел «большой мальчик». Известный персонаж. Он просеял бы меня сквозь сито. У меня были медицинское свидетельство и личный рапорт командира группы из Ниша. Какое у него сделается лицо, когда он прочитает их. Он выпятит свои Железные кресты, медали и орденские ленточки и вопьется в меня парой пронзительных глаз. Только вообразите. «Неисправимый индивидуалист. Импульсивный. Думает слишком много…»

Конечно, было множество решений. Пехота. Танки. Артиллерия. Одна из полевых дивизий люфтваффе или какой-нибудь другой вид службы. Выбор был большим.

Предположим, что оберст пошлет меня в пехоту. Я скрестил свои пальцы. Пугач вместо ручки управления. Это было бы жалкое зрелище. Я знал тысячи летчиков, которые пошли по этой дороге, когда их группы были распущены [159]. Кавалеры Железного креста с сотнями боевых вылетов на счету были посажены за рычаги танков, а летчики из числа унтер-офицеров стали пехотинцами. Отлетав в течение ряда лет, они теперь сражались в котлах на Восточном фронте или участвовали в боях в Нормандии.

Секретарша включила радио.

«Передаем информационную сводку вермахта: «Ожесточенные бои идут на линии Авранш – Кан».

– Я знаю все о высадках. Мы в Италии имели несколько генеральных репетиций…

Секретарша не ответила.

«Впервые в ходе этой войны Лондон подвергся бомбардировке новым оружием. Час возмездия близится».

Девушка вскочила на ноги, бросилась к двери и, открыв ее, торжествующе закричала:

– Господин оберст, начали применять Фау-1 [160].

Из соседней комнаты появился высокий, худощавый офицер:

– Наконец, а?

Он заметил меня в углу, а я уставился на него.

«Нечего смотреть на меня с таким удивлением, – подумал я. – Я – не Фау-1».

Радио все еще трубило: «Лондон бомбардируется из Па-де-Кале. Час возмездия близится».

Оберст, выйдя из своего кабинета, присел на край стола. Он слушал радио вместе с секретаршей и своим адъютантом, желая узнать подробности. После паузы диктор произнес: «С 14 до 15 часов мы будем передавать танцевальную музыку».

Девушка выключила приемник, и оберст обратился ко мне:

– Вы хотели меня видеть?

– Да, герр оберст.

– Тогда входите.

«Теперь ты услышишь кое-что получше танцевальной музыки», – подумал я.

Я встал по стойке «смирно» и отчеканил обычную формулу:

– Герр оберст, лейтенант Хенн готов продолжить службу.

– Хм-м, – пробормотал оберст. – Вы получили свои бумаги?

Я вручил ему конверт. Шли минуты, а я с безразличием ждал фатальное слово: «Пехота… танки… штурмовые подразделения».

Оберсту потребовалось долгое время, чтобы принять решение.