Саммер - Саболо Моника. Страница 21

Вдруг Маттиасу захотелось покататься. Он завел свой мотоцикл, приподнялся на педалях, я сел за ним. Мы мало говорили, у меня сейчас складывается странное впечатление, что мы молчали, потому как стали телепатами, а может, вели каждый свой собственный внутренний диалог.

Он поехал вдоль озера — ветер казался удивительно теплым. Потом дорога осветилась, вроде как включили тысячи фонарей или наставили по краям дороги горящие цветы. Издалека казалось, что дорога ведет в небеса, я прижимался к спине Маттиаса, обхватив его за пояс, и чувствовал доверие и благодарность; я был уверен, что он везет меня туда, где еще больше света, где слепит глаза горячий газовый шар.

Мы ехали и ехали, а в голове у меня крутились разные мысли с многообещающими названиями: «Правда», «Ответ», «Покой»… Казалось, до них рукой подать; они хлопали крыльями, мягко шелестели, зависали перед глазами, крутились в зрачках, потом неслись в темноту и погружались в небытие.

А потом все резко закончилось: Маттиас заехал на тротуар, выключил мотор, спустил ноги с педалей и, выпрямив с авторитетной беспечностью спину, чуть подтолкнув меня назад, ссадил. И я понял, что мы вернулись туда, откуда выехали, прямо в Старый город. За нами всеми цветами радуги светился бар «Клеманс» — было похоже на северное сияние.

Мне стало плохо. Челюсть так напряглась, что я чувствовал боль даже в затылке, зубы сжались, как спаянные. Меня затопила волна отчаяния, бесконечной грусти и уверенности в том, что ответов на свои вопросы я никогда не получу — они навсегда останутся вопросами, они скрылись во тьме, стали самой этой тьмой. А потом место грусти заняли возбуждение и обида на Маттиаса.

Я провел рукой по волосам — мне показалось, что кожа засохла, стянув череп; я был уверен, что сейчас случится непоправимое. Вдалеке показались какие-то фигуры: они двигались в нашем направлении, держась за руки. Укутанные с головы до ног так, что их волосы сливались с меховыми воротниками, они походили на полуженщин, полумедведиц.

Маттиас соскочил со скамейки.

— Да это ж, блин, подруга твоей сестры!

Я, даже не видя ее, знал, что это Джил. Девушки еще казались подсвеченными силуэтами, грациозными животными с неясными чертами, но что-то в том, как она проводила рукой по щеке, в том, как свет играл на ее темных волосах, а может, какое-то предчувствие, что-то еще говорило о том, что это именно она и, одновременно, что ее там нет. Время растянулось и стало нелинейным: каждое мгновение, вмещавшее их шаги, движения головы и рта, выпускающего сигаретный дым, за которыми я не успевал уследить, вспыхивали внутри меня картинами совершенного мира, картинами того, что вот-вот произойдет.

Джил шла с двумя девушками, которых я не знал, и пока сердце у меня билось так же медленно, как само время, Маттиас сделал шаг им навстречу:

— Привет, Джил.

Она повернула голову. Это длилось бесконечно, и я понял, что никогда не прощу Маттиаса. Его наглость в обращении с реальностью — он забирал ее себе, выкрадывая у меня и обращал в ничто — не заслуживала прощения. Ему достаточно было просто позвать лучшую подругу моей сестры, и вот она подходит с мягкой улыбкой (я видел ее лицо как в замедленной съемке: вот она делает шаг, может, еще и наклоняется к нему и шепчет что-то на ухо), а потом появляется Саммер, возникает из темноты и кладет руку Маттиасу на плечо. Всего несколько слов этого придурка, и жизнь начинается заново, и вот они уже идут в бар, он по центру, держит их под руки, и воздух над ними становится их будущим! Он как будто запустил в меня свои руки. Гладил мне органы, сердце, легкие, печень, щекотал их своими пальцами с обкусанными ногтями.

Джил усмехнулась и удивленно приподняла бровь, рассматривая улыбающегося Маттиаса, в ее расширенных глазах читалось, что разговоры с подобными типами расходятся с ее жизненными принципами.

Потом она увидела меня.

Сначала удивилась, потом на смену удивлению пришли тысячи эмоций, такая серия с пробелами: испугавшись, она незаметно отстранилась, а подруги — по-прежнему под руку — насторожились и сдвинулись к ней, прижимаясь бедрами и плечами, их волосы свешались с ее волосами, образуя шелковистое гнездо, в котором могли бы заснуть какие-нибудь лесные звери; потом она смутилась, застеснялась, но мимолетно, а может, мне это и вовсе примерещилось, затем вроде смешалась, почувствовала неловкость, ей стало скучно и захотелось провалиться сквозь землю.

«Как дела, Джил? На вид неплохо», — добавил Маттиас, и мне не удалось определить, бросил он эту фразу, чтобы придать себе значимости, или неловко пытался проявить деликатность, или же, напротив, в ней звучали агрессия и ирония, а еще упрек.

Что-то во мне дало сбой, накатила горячая волна. Казалось, Маттиаса невозможно остановить, как и лаву, которая вдруг хлынула из моей груди. Жалея, что не в силах ни закрыть Джил глаза, ни вырвать их, я прыгнул на Маттиаса с ловкостью, на которую еще несколько часов назад точно был не способен — так получается только от ненависти, толкнул его и стал лупить куда попало. Я слышал тоненький голосок, повторявший: «Заткнись, заткнись, заткнись!» — откуда же он взялся? — а потом неожиданно понял, что это мой собственный голос. Но Маттиас дело так не оставил, он выскользнул, как змея, и вдруг оказался надо мной, сел верхом мне на грудь, как в какой-нибудь любовной схватке, и начал меня бить. Он метил в челюсть — его удары оказались намного точнее и сильнее моих пощечин, — и голова у меня моталась из стороны в сторону; под левым глазом треснула кость, но боли я не чувствовал. А он молча махал кулаками, вбивая меня в снег, и вкус крови у меня на губах был таким же приятным, как поцелуй.

А потом я падал куда-то в темноту и парил там в невесомости, перед глазами скакали яркие картинки, пятна света и вспышки огня.

Сознание, витавшее неизвестно где, вернулось в покинутое тело. В это наполненное болью чужое тело, которое жило своей независимой и странной жизнью. Сейчас оно находилось в смутно знакомой комнате, напротив сидел мужчина в форменной рубашке с зачесанными к затылку, блестящими то ли от бриолина, то ли от пота волосами. Похоже, я когда-то уже встречался с ним. На стене, прямо над его головой, фломастером было накарябано «мудила» — надпись, по всей видимости, пытались стереть, но краска исчезла, а оттиск остался и выступал теперь еще четче.

Мужчина наклонился и передал мне пакет, тяжелый и холодный. Что-то замотанное в прозрачный мешок синего цвета, какой-то человеческий орган, маленькую замороженную зверюшку.

— Это тебе лед на щеку. Тебя сильно отделали.

Тогда я вспомнил, кто это был. Один из полицейских, который приходил к нам домой, когда исчезла Саммер. Тогда, рассказывая о пикнике под его пристальным взглядом, я чувствовал себя не в своей тарелке — мне казалось, он видит меня насквозь.

— Жан-Филипп Фавр тоже получил. Ты знаешь, что его отец хочет написать заявление?

Я взглянул на него с удивлением, от пакета со льдом в щеку отдавало током:

— Жан-Филипп Фавр?

Инспектор устало выпрямился на стуле:

— Забыл? Ты чего вчера наглотался?

Я молча скользил по его физиономии глазами, понимая, что оказался в полицейском участке, куда уже когда-то приходил — только эта комната была почище, — и что из свидетеля, а может, и подозреваемого, перешел в разряд преступников. Меня отчасти занимало, не станет ли теперь моя жизнь таким вот переходом из одной комнаты в другую, более грязную и более тесную, где вокруг меня окажутся похожие люди с неискренними лицами, над которыми будет красоваться надпись «мудила».

Он посмотрел на меня и вздохнул. Потом взял листы бумаги, которые лежали перед ним, и стал просматривать что-то похожее на бесконечный отчет. А потом рассказал мне о том, что произошло ночью. Вернее, что произошло ночью с кем-то, кого звали Васнер Бенжамен — это имя, написанное крупными буквами, значилось на листах, которые полицейский держал в руках, это имя темнело то тут, то там.