Святой конунг - Хенриксен Вера. Страница 20

Она села на скамью, закрыв лицо руками.

Мысли постепенно затихали в ней, и наконец она ощутила глубокую тоску по миру.

Когда-то на земле царил мир, до того, как Один выпустил ненависть и несчастья. Когда-нибудь снова воцарится мир, когда человечество погибнет в борьбе с Рагнароком, а из моря народится новая земля. И тогда на суд явится сам Всемогущий…

И она снова услышала голос Эльвира, произносящий эту песнь, самую любимую им…

Уронив на колени руки, она медленно подняла голову; наконец-то в мыслях у нее наступил просвет.

Свет в ее душе становился все сильнее, и желание обрести мир в душе смешивалось у нее с христианским призывом к миру; это просветление напоминало восход солнца после стиклестадской битвы.

Наконец-то солнце засияло для нее; свет, Божий суд и мир слились воедино; и она приняла Божественную любовь ради своих сыновей.

Эльвир говорил ей о просветленной Божественной любви, когда они были вдвоем в стейнкьерской церкви. И она чувствовала, как ее собственная любовь к Эльвиру устремляется к небесам и становится непостижимой. И теперь она поняла: любовь, порожденная в ней плотским желанием, была увлечена к небесам штормом его мысли, оставляя далеко внизу тягу к удовлетворению.

И она поняла, что Эльвир дал ей величайший дар: способность любить. Он ожидал, что она возвысится до него, почти принуждал ее к этому. А потом указал ей дальнейший путь.

И она была твердо уверена в том, что он по-прежнему любит ее. Но эта любовь не требовала, чтобы она не отдавалась Кальву целиком. Эта любовь не была завистливой. Эта любовь не преследовала эгоистических целей; в его любви не было больше стремления обладать ею как женщиной; своей любовью он желал ей и Кальву всего самого лучшего, что может принести брак в глазах людей и в глазах Бога.

И новое учение, христианство, смешивалось в ее душе с чем-то изначальным, не имеющим отношения ни к вере в богов, ни к мести и ненависти. И она поняла, что Эльвир тоже прошел через это. Призыв Христа к миру и любви нашел отклик в его собственном стремлении к миру; именно это так неуклонно влекло его к христианству.

Она понимала, что должна следовать по пути, указанному им; она должна была просить Бога о том, чтобы он очистил ее любовь от эгоизма и похоти и дал ей мир.

— Adveniat regnum tuum…

Эта молитва не была уже больше чужой; это было ее собственное желание очищения перед Богом, желание того, чтобы царство Божие воцарилось в мире и в ней самой.

Это было похоже на чувство восторга. Запрокинув голову, она воздела руки к небу.

— Fiat voluntas tua, sicut in calo, et in terra!

Пусть подчинит Господь ее своей воле, чтобы она, словно трава и деревья, словно населявшие поля и леса твари, не задавалась вопросом, почему весна переходит в лето, а осень в зиму, а только смиренно воспринимала все как должное. И пусть Господь даст ей крупицу того мира, который царил на земле до того, как она была заражена ненавистью!

— Panem nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen.

Она опустилась, плача, на колени. И она сама не знала, почему плакала. Она знала только, что просит прощения за свои грехи, что Кальва и всех остальных, причинявших ей боль, она простила, и что, прося о хлебе насущном, она думает о неурожае в Трондхейме. И когда она просила Бога оградить ее от зла, она искала защиты от самой себя.

Она стояла на коленях, не шелохнувшись. И она ощущала в себе мир, о существовании которого не подозревала; она вспомнила сказанные однажды Энундом слова о том, что Божественная любовь, несущая в себе свет и тепло, требует человеческую душу целиком. И ей показалось, что крыша маленькой церкви разверзлась и все небесное великолепие хлынуло ей в душу.

Свеча мигала, постепенно догорая.

Наконец пришел священник Энунд. И когда он увидел ее заплаканное лицо и сияющую улыбку, он ничего не сказал, и ни о чем не спросил.

Перед тем, как выйти из церкви, она преклонила колени перед могилой Гудрун и первого Тронда. И, все еще ощущая в себе свет, она не скорбела о них, она радовалась тому, что они теперь вместе с Эльвиром и своими братьями во Христе.

Она вышла из церкви в кромешной тьме, только на небе мерцали крошечные звезды; возможно, это были искорки Божественного света, чтобы никто на земле не забывал о Его любви.

Священник Энунд позаботился о том, чтобы у нее были провожатые до Эгга; хюсман усадьбы Стейнкьер Рут и двое его рабов.

Рут не был особенно разговорчив, и Сигрид это радовало. Она шла молча, глядя на свет факела, падающий круглым пятном на снег.

Она чувствовала удивительную просветленность, понимание всего, что происходит вокруг — и так бывало с ней всегда, когда она понимала в христианстве что-то новое. Словно какая-то волна поднимала ее на свой гребень, обдавая брызгами, чтобы потом снова низвергнуть в пучину…

Но на это, возможно, тоже был воля Божья…

Они увидели на холме людей с факелами. Подойдя ближе, они заметили, что это Кальв со своими работниками. На дороге к Хеггину стояла другая группа людей.

— Господи, где ты была? — спросил он, увидев ее, и лицо его выражало одновременно недовольство и облегчение.

— В стейнкьерской церкви, — ответила она.

— Могла бы, по крайней мере, сказать, куда идешь! Я уже вышел тебя искать…

Недовольство его проявлялось только в интонации. И она почувствовала радость оттого, что он беспокоится о ней, что может сердиться.

В последующие дни Сигрид казалось, что она смотрит на мир не так, как прежде. Во всем был для нее новый смысл; более, чем когда-либо, она чувствовала себя частью мироздания. Тем не менее, что-то еще продолжало отделять ее от мира. Ей хотелось излить на мир все то тепло, которое она ощущала, но у нее это не получалось.

Она стала испытывать теплые чувства к Кальву, хотя он и продолжал держаться несколько отчужденно — и она пыталась дать ему это понять. Но он не понимал, и ей, как женщине, не хотелось говорить ему об этом напрямую.

В его беспечной улыбке ей виделось что-то ранимое: она не могла отделаться от мысли, что ему нужна помощь. И желание помочь ему становилось все сильнее и сильнее. И вот однажды вечером, когда они уже ложились спать, он произнес свое обычное «Спокойно ночи», и она вдруг почувствовала, что что-то в их отношениях порвалось.

— Кальв… — невольно вырвалось у нее.

— Да, — ответил он, собираясь уже погасить свечу. Но она ничего больше не сказала.

— В чем дело? — спросил он.

Она встала и направилась к нему.

Он удивленно посмотрел на нее, когда она села к нему на постель.

— Что тебе нужно? — произнес он хриплым, сдавленным голосом. Она молчала. Но когда он еще раз спросил ее об этом, она вынуждена была ответить.

— Я точно не знаю…

— Тебе следует вернуться в свою постель, — с натянутым смешком проговорил он, — а то как бы чего не вышло!

— Я бы не сказала, что так уж не хочу этого, — медленно произнесла она.

— Ты хочешь сказать, что, поскольку у тебя нет возможности найти себе кого-нибудь получше, ты можешь удовольствоваться и мной? — спросил он. Горечь придала жесткость его голосу, хотя он и пытался произнести это шутливым тоном.

Она молча сидела, впервые догадавшись о том, как глубоко он был обижен. И желание помочь ему стало у нее еще сильнее. Но она не любила его; она не могла сказать ему то, что, как она догадывалась, он желал услышать.

И она спрашивала себя, какие же чувства испытывает к нему; ощущение тепла, желание сделать для него что-то хорошее…