Обет без молчания - Володарская Ольга Анатольевна. Страница 12

– Скорее, последнее. Потому что я люблю кошек.

Это была не лучшая прощальная фраза, но уж какая родилась.

Бетти ушла от Дэвида. Жила у друзей-шалопаев. дорабатывала в агентстве. А получив диплом, вернулась в Берлин.

Деда Клауса она видела редко, быть может, всего раз десять. Он жил затворником, и они его не на каждое Рождество навещали. Бетти помнила Клауса худым, невысоким, седым и ушастым. Причем таким он был на протяжении всех лет, что она его знала. Да, волосы белели больше, тело становилось суше, но, в общем, он не сильно менялся. В их семье он считался чудаком. Особенно его не жаловали английские родственники. А Бетти дед нравился. Она бывала бы у него чаще, да кто отпустит? К этому чудаку-затворнику?

Кто бы мог подумать, что именно к нему она переедет, вернувшись из Англии! Не сразу, но через полгода. Бетти осудили все родственники, в том числе немецкая мама, за то, что она оставила Дэвида. Об английских и речи нет! Сожгли бы на центральной площади, случись это на несколько столетий ранее. ТАКИМИ мужчинами не разбрасываются! А после окончания престижного колледжа не устраиваются на работу в тату-салон администратором. И ладно бы Бетти сама любила нательные рисунки! Но на ней – ни одного. И нет пирсинга, только уши проколоты. Зачем было столько учиться на рекламщика, если для тебя нормальная работа – администратор тату-салона?

А Бетти она нравилась. Как и люди, что приходили набить себе что-то или проколоть. Она видела, что за каждым их решением стоит история: одна, если модификация первая, и совсем другая – если десятая. Но обе они интересны.

К деду Клаусу ее послала мама, когда он перестал отвечать на звонки. Жил он в той части Берлина, что когда-то была социалистической, то есть относилась к ГДР. Далеко от центра города, но зато на очень живописной Альтен-штрассе, застроенной старинными особнячками, кажется, в конце восемнадцатого века. Тогда это был тихий пригород с несколькими улочками и ратушей, но Берлин разросся и поглотил подобные уголки.

Бетти приехала к деду после работы. Был уже поздний вечер, но в доме горел свет в одной комнате на втором этаже. Бетти позвонила. Ей не открыли. Она подергала дверь – заперта. Что делать? Ретироваться или вызвать полицию? Представители власти взломают замок и войдут в дом.

Она склонялась ко второму варианту до тех пор, пока не увидела, что ветка росшего во дворе клена чуть ли не упирается в светящееся окно. Девушкой она была спортивной, поэтому забраться по дереву для Бетти не составляло труда. Так она и сделала. Прыгнула на разветвление клена, дальше на толстый сук, и вот уже та самая ветка.

Заглянув в окно, Бетти увидела комнату. В ней она до этого не бывала: дед принимал гостей в гостиной на первом этаже, и там была современная мебель, очень простая, типовая. В спальне же стояла старинная кровать, по обе стороны от нее тумбочки, у изножья пуфик. Имелся комод и шкафчик на гнутых ножках, точно такой же, как в диснеевских мультиках. Казалось, если зазвучит музыка, он оживет и пустится в пляс. Спальня была не мужской и даже не женской – девичьей. Но мама в этом доме не росла. Дед переехал в него много позже, когда уже не стало его жены, а дочка благополучно вышла замуж, родила Бетти и ее брата Майкла. Почему он переехал именно в этот дом, очень дорогой, большой и старинный, да на престижной улице со своей историей? Да, прежнее жилье он оставил потомкам, но мог бы обосноваться в более скромном месте. Зачем старику дом на сто пятьдесят квадратов? И ладно бы он брал к себе внуков, так нет. Встречал приветливо, но, казалось, только и ждал, когда они вместе с родителями уедут. А еще дед постоянно слушал пластинки. Ставил их и мысленно уносился куда-то далеко-далеко. В тот момент, когда Бетти забралась на дерево и заглянула в окно, играл патефон, стоящий на комоде. Она видела, как крутится пластинка, и слышала, пусть и плохо, голос певицы, чуть хрипловатый, чувственный, ленивый. Как будто она записывалась не на студии, а в прокуренном баре, а сама была чуть хмельна и в зубах зажимала сигарету.

– Девочка, чего тебе надо? – услышала Бетти голос и едва не свалилась с ветки.

– А?

– Ты кто такая? – к ней обращался старик, вынырнувший из темноты соседнего приоткрытого окна.

– Я – Элизабет. Бетти. Твоя внучка, – на всякий случай напомнила она, узнав деда. – Ты на звонки не отвечаешь. Мама волнуется. Прислала проведать тебя.

– Ты была другой, – отметил тот, придирчиво осмотрев ее.

– Постриглась.

Она на самом деле откромсала волосы, повинуясь дурацкому порыву. С удлиненными ей было лучше, но теперь она носила супермодное и странное каре с асимметрией.

– Волосы? – фыркнул дед. – При чем тут они? Я не об этом.

– А о чем?

– Ты стала взрослой.

– Да, мне почти двадцать два.

– И опять ты меня не поняла.

– Давай ты мне объяснишь, что имеешь в виду, когда в дом впустишь? Из меня не самый лучший гимнаст.

– У тебя довольно хорошо получилось забраться и удержаться, – улыбнулся дед. – Вся в меня.

– В смысле?

– Мальчишкой я лазил по этому же клену. Кстати, одна ветка подо мной обломилась как-то, и я рухнул на землю. Но сейчас дерево старше, крепче, мудрее, оно тебя не сбросит. Спускайся, я открою.

Бетти так и сделала.

– Почему ты не отвечаешь на звонки? – спросила она, как только переступила порог.

– А зачем? Мы разные, друг друга не понимаем. О чем же говорить, девочка?

– Мама волнуется. Вдруг с тобой что-то случилось…

– Если умру, ей сообщат. – Он пожал костистыми плечами и ввел внучку в гостиную. – Голодная? – спросил Клаус.

– Если честно, да. За день только бургер съела.

– Сухомятка вредна. Ты знала об этом?

Бетти скорчила неопределенную мину. Все сейчас питались так, на ходу: кто хот-догами, кто пиццей перебивался, кто теми же бургерами. Слопал за десять минут и опять за дело.

– Сейчас я накормлю тебя супом. Очень вкусным.

– Ты про айнтопф? – на всякий случай поинтересовалась Бетти. Этот традиционный немецкий суп казался ей слишком жирным и густым.

– Щами.

– Чем? – переспросила она.

– С русской кухней знакома?

– Слышала про… – Бетти задумалась на секунду. – ХАЛАДЭС?

– Холодец, – поправил ее дед.

– Говорят, жуткая гадость.

– Кто так говорит, просто не ел его с хреном и черным хлебом, да под водочку. Я включил плиту, буду тебе ЩИ греть. А пока они подходят, пластинку сменю. – И дед зашагал к лестнице наверх.

У Клауса была легкая походка для его возраста. Казалось, он чувствует себя лучше, чем выглядит. Посмотришь – дряхлый дед, весь сморщенный, из оттопыренных ушей седые волосы торчат. А движения энергичные, мимика живая, голос чистый, без хрипа или покашливания.

Через пару минут дед спустился под новую песню. Ее тоже исполняла женщина, но совсем другая: не томная и хриплая, с сигаретой в зубах, а задорная, простая. Голос звенит, и поет артистка по-русски.

– Кто это? – спросила Бетти.

– Это Лидия Русланова, – ответил дед. – Сталин ее в лагерь сослал.

Она знала, о чем он. Слышала и о советском диктаторе, и о лагере, куда отправлялись неугодные. Певица с пронзительным голосом, Лидия, попала в немилость Сталину (или не она, а ее муж), за что была наказана ссылкой.

– Хочешь выпить? – спросил вдруг дед.

– Нет, спасибо.

– Чуть-чуть? Под суп.

– Ладно, давай.

Бетти думала, он достанет водку. Вся обстановка к этому располагала: русские песни, еда. Но он подал киршвассер. Эта крепкая, густая, сладкая настойка крайне редко употреблялась немцами нового поколения. «Столичную» они и то чаще пили. Но предпочитали пиво.

– Когда-то давно, – начал дед, разлив настойку по стопкам, – я напился этой дряни. До ПОРОСЯЧЬЕГО ВИЗГА.

– До чего? – переспросила Бетти. Слова были ей незнакомы.

– Это по-русски, – ответил ей Клаус и изобразил свинью, которая визжит. – Понимаешь? – Она кивнула. – Мне было лет двенадцать-тринадцать, точно не помню. Девочка, в которую я был влюблен, стянула бутылку у родителей, и мы распили ее. Потом спали на лавках. – Он указал за окно.