Обет без молчания - Володарская Ольга Анатольевна. Страница 4

– Ты ее любишь? – услышал он мамин голос.

– Кого?

– Фати свою.

А он почему-то подумал о булочке с корицей и карамелью, дуралей. Ею он полдничал, запивая крепким кофе.

– Да, – ответил Боря и это относилось к обеим: девушке и булочке.

– Как-то неуверенно ты это сказал.

– Я неуверенный алкаш, что поделать!

Мама со смехом от него отмахнулась и взялась за готовку. Промыла капустный кочан, выложила фарш в миску, достала лук, морковь, поставила на плиту воду для риса.

А Боря уселся на табурет и стал смотреть, как она шустрит. Родительница, имея мужа и двух детей, а еще матушку, которая не утруждала себя бытовыми хлопотами, научилась не только вкусно, но быстро и аккуратно готовить. За полтора часа она умудрялась сварить первое, второе и компот и не устроить при этом беспорядка. После обедов-ужинов членам семьи оставалось только тарелки и приборы помыть – этим обычно занимались дети. На папе была мужская работа по дому, Либе же позволяла себе лениться, считая, что она достаточно много сделала для семьи, может и отдохнуть.

Снова вспомнив о бабушке, Боря спросил:

– Мам, а где наш семейный архив? Я искал, но безрезультатно.

– В комнате Дашки. Кажется, в нижнем ящике комода.

– Почему там?

– За пару дней до смерти Либе позвала ее к себе, велела сесть и послушать. Напомнила, где лежит ее похоронная одежда, а также деньги…

– Она что, плохо себя чувствовала?

– Физически как обычно, но как будто хандрила. Постоянно перебирала старые фотографии, перечитывала письма. Пластинки слушала с немецкими песнями – старый проигрыватель она тоже запретила выкидывать, хотя он заедал, а исцарапанный «винил» не передавал чистоту музыки и голоса. – А еще киршвассер на ночь выпивала…

Это было серьезно! Сей крепкий алкогольный напиток со вкусом вишни Либе любила, но позволяла себе крайне редко. Он был тяжел для желудка, и от него болела голова. Но киршвассер напоминал ей о любимой Германии, поэтому бабушка окончательно от него не отказывалась. В детстве она стянула у своего отца початую бутылку, и они с ее другом, то ли Гансом, то ли Хайнцем, так напробовались настойки, что уснули пьяными во дворе. Им было лет по тринадцать, и нагоняй получили оба, но больше Либе, ведь именно она умыкнула из дома алкоголь. С тех пор киршвассер ассоциировался у нее с запретным плодом, который, как известно, сладок. Не с яблоком, как водится, а с вишней, точнее, черной черешней. Поэтому не имеющая вредных привычек бабушка если пила, только киршвассер. По праздникам не шампанское, а тоже его, три, четыре стопочки. После пяти ей становилось дурно. Но в последние годы Либе и от пары рюмок плохо себя чувствовала, поэтому позволяла себе лишь одну на Новый год и дни рождения.

Портфелю, в котором хранился семейный архив, было втрое больше лет, чем Борису. Его привез из Германии в качестве трофея прадед Василий, ветеран Великой Отечественной, боевой офицер. Подобрал на развалинах Берлина, отряхнул от пыли и грязи и взял себе. Портфель был шикарным, из кожи крокодила, с медными кнопочными застежками – такому грех пропадать. Прадед планировал подарить его своему старшему брату, начальнику цеха на заводе, выпускавшем легендарные «катюши», да тот умер от инфаркта до того, как Василий вернулся на родину. И остался портфель у него. Без дела лежал, хотя можно бы продать, но он был дорог как память, это раз, и два – семья особо не нуждалась. В те времена все жили скромно и могли довольствоваться малым. А Василий – офицер. Он ушел на фронт младшим лейтенантом, а вернулся майором. Зарплату деньгами почти не платили. Облигациями займа в основном, зато давали отличные продуктовые наборы. Потом семья уехала в Германию, а по возвращении прадед, уже полковник, получил квартиру, ту самую трешку, в которой выросла и мама Бори, и они с сестрой, пенсию, так как ушел в отставку, но все равно работал. Первое время преподавал в высшем военном училище. Но оттуда его попросили, поскольку Василий академию окончить не успел: с третьего курса был призван на фронт. И стал он учить безопасности на случай войны школьников. Во времена юности Бори этот предмет назывался ОБЖ, а в шестидесятые – поди знай.

Даже тогда по семейной легенде Василий портфель не носил, хотя работал преподавателем, и это было бы логично. Либе говорила, что он его жалел. Ученики те еще… нехорошие ребята! Могли даже полковнику, боевому офицеру, тухлое яйцо в сумку подкинуть, а на стул кнопку. Они так шутили, и он их жалел, не наказывал, а просто журил. Он был очень добрым человеком. Понимающим. Бабушка говорила, что Борин отец только тем ей и понравился, что был немного похож на Василия характером.

– Пойду поищу портфель, – сказал он маме и отправился в комнату сестры.

Долго рыться в комоде не пришлось. Архив лежал в нижнем ящике, поверх старых простыней. Их уже не стелили на кровати, но и не выкидывали. Мама с сестрой использовали их в качестве тряпок, когда делали уборку.

Боря достал портфель, раскрыл его. Первое отделение оставил в покое: там прадедушкины боевые ордена и медали, дедушкины значки, бабушкины побрякушки, среди которых были и золотые, но не особо ценные. Такие на лом разве что сдать. Борю интересовало отделение с бумагами. Там фотографии, открытки, письма. В детстве он обожал вместе с Либе перебирать эту «макулатуру», в отличие от сестры Дашки. Она отлынивала от этого занятия, да и бумажный архив обозвала макулатурой именно она. А вот бабкины украшения примерять любила.

Первым делом Борис достал фотографии. Старые, выцветшие, потрескавшиеся и оборванные. На них родители Либе, она с ними, одна, с друзьями из института, с мужем, с маленькой дочкой в коляске. Те снимки, что делались позже, хранились в альбомах. Боря перебирал карточки и отмечал, что помнит каждую из них. В те годы фотографировались редко, несколько раз в год. И вдруг он наткнулся на один снимок, который ему раньше не попадался. На нем Либе-подросток, хорошенькая, нарядная, едва начавшая формироваться девочка-девушка лет тринадцати. А с ней рядом пацан: белобрысый, ушастый, одетый в какое-то шмотье и все равно симпатичный. Было что-то в его улыбке обезоруживающее. А как уверенно он держал Либе за руку! И это ее, принцессу в платье с пышной юбкой, изящных туфельках, с ободком, похожим на корону. А он просто рвань: штаны короткие, башмаки стоптанные, рубаха с чужого плеча. Да еще и ниже ее на полголовы.

Боря перевернул фото. Либе подписывала все фотографии, и на обороте этой значилось: «Я и Клаус. Май 1955 г.».

Клаус? Кто это? Она вроде бы дружила с Хайнцем или Ганцем?

– Мам, – крикнул Боря. – Можно тебя на секунду?

Мария вбежала в комнату, вытирая руки о перекинутое через плечо полотенце.

– Что?

– Немецкого друга бабушки как звали?

– Не помню. А что?

– Да тут новая фотка обнаружилась. – Он показал ей снимок.

– Странно, я раньше ее не видела, – пробормотала Мария. – Но это он, тот мальчик. Либе таким его и описывала. Клаус, значит. А фамилия его Хайнц. Ее я помню, потому что, когда в девяностые появились кетчупы и майонезы под этой маркой, я спросила у мамы, а не является ли ее давний друг наследником империи.

– Компания американская, так что вряд ли.

Мария повела носом.

– Что-то горит. – Она снова метнулась на кухню и уже оттуда прокричала: – Я забыла тебе сказать, что дней пять назад звонила внучка этого самого Клауса Хайнца!

– Кому? – Боря наткнулся на толстую тетрадь в бархатном переплете, которой тоже раньше в портфеле не было.

– Нам, сюда, в квартиру. На городской телефон.

Либе не позволяла его отключить, и аппаратов было два: один стоял в прихожей, второй в ее спальне.

Отложив бархатную тетрадь, Боря последовал за матерью.

– И что она сказала?

– Меня тут не было, трубку взяла Дашка. Услышала женский голос, молодой. Звонившая представилась Элизабет.

– Хайнц?

– Нет, конечно, она же внучка. Фамилия другая, английская вроде бы. Так вот эта девушка сказала, что ее дед скончался, а перед смертью огласил свою волю, и пожелал он, чтобы Элизабет приехала в Москву – познакомиться с семьей его давней подруги Либе, а особенно с тобой, ее внуком. Не знаю, почему, но девушка назвала твое имя – Борис.