Служанка фараонов - Херинг Элизабет. Страница 12

Я научилась держать глаза и уши открытыми, а рот на замке.

Это было труднее всего, но, пожалуй, и важнее всего.

Время от времени мне разрешали сходить к матери. Она также жила в царских владениях, но далеко от дворца, в одной из бесчисленных подсобных построек. В них размещались и скот, и зерно, и мастерские, и прислуга.

От главных зданий они отделялись обширным садом и высокими стенами. В этих постройках не было ни красивых колонн, вырезанных из кедрового дерева, ни расписного каменного пола. Они были сложены из высушенного на солнце кирпича, а пол был из утрамбованной глины. Уже в первый мой приход туда всего лишь через три дня, которые я провела в залах и парадных комнатах дворца, – подсобные строения показались мне маленькими и невзрачными, хотя любой из этих домов был в десять раз больше нашей родной хижины. Так быстро обстоятельства меняют наше суждение.

Моя мать работала вместе с четырьмя другими женщинами в полутемном помещении. Их тела размеренно раскачивались над каменными зернотерками, а хруст зерна был здесь единственным шумом. В помещении без окон царили сумерки, оно едва освещалось через дверной проем.

Я смущенно стояла в углу и никак не могла узнать свою мать. Я надеялась, что она увидит меня и подойдет сама, но вышло не так.

Через помещение прошел надсмотрщик.

– Мели как следует! – крикнул он одной из женщин.

– Я мелю изо всех сил!

– Мели как следует! – крикнул он второй.

– Я делаю, господин, как ты приказываешь!

– Мели как следует!

– Я работаю, чтобы ты похвалил!

– Мели как следует!

Но четвертая женщина, к которой он обратился, никак не откликнулась. Надсмотрщик подошел ближе.

– Ты что, не можешь ответить? Хочешь, чтобы я открыл тебе рот?

И он поднял палку.

– Не трогай ее! – крикнула одна из женщин. – Ведь она немая! Она работает без устали! Она мелет больше, чем любая из нас!

Тогда я узнала свою мать.

Значит, она не смогла выучить чужой язык, а может быть, не захотела? Я остановилась рядом и посмотрела на нее. Я думала, что теперь-то она заговорит со мной, но она упорно молчала.

– Мама! – сказала я наконец и дотронулась до нее. Она обхватила меня своими сильными руками и так крепко прижала к себе, что мне стало больно. И мы без слов поняли друг друга.

Так шли недели, текли месяцы. Все больше привыкала ко мне Нефру-ра. В конце концов я стала прислуживать ей за столом, и не только когда она завтракала вдвоем с Аменет, но даже в тех случаях, когда вместе со всеми придворными она занимала место рядом с царицей. Тогда она, конечно, не разговаривала со мной, на ее губах замирала застывшая улыбка, а в глазах читалась неприступность.

Но зато, когда я распускала ей волосы, подавала таз для умывания или надевала на нее ожерелье, она любила со мной поболтать. Вскоре я уже целиком обслуживала свою маленькую госпожу в ее покоях. Постепенно даже Аменет привыкла ко мне, хотя я очень редко слышала от нее доброе слово.

Небем-васт исполняла поручения вне покоев. Она приносила от садовника букеты цветов, которые полагалось менять каждый день, а из кухни приготовленные блюда. Она заботилась о красках для косметики. Зеркало, у которого сломалась ручка, она отнесла золотых дел мастеру, чтобы тот вставил его в новую оправу. Вот так Небем-васт и сновала по делам туда и сюда, всех знала во дворце и все знали ее.

Язык Небем-васт был таким же проворным, как ее ноги. Обо всех она могла посудачить, и когда вечером мы лежали у себя в каморке, она рассказывала мне удивительные вещи.

Повариха, приготовлявшая сласти, – в дворцовой кухне трудилось много поваров и поварих, и у каждого были свои обязанности: один повар жарил домашнюю птицу, другой – дичь, третий приготовлял салаты, четвертый приправу, – так вот, повариха, приготовлявшая сласти, будто бы завела делишки с садовником, хотя тот был женат и имел двух взрослых сыновей. Небем-васт знала об этом от жены садовника, а та застала парочку за кустом тамариска, который рос в углу дворцового сада. Теперь-то уж она позаботится о том, чтобы повариху выгнали. Ведь это была «та еще штучка», однажды она уже утопила в реке новорожденного младенца! И вот «такую штучку» царица терпела в своем доме!

Жена садовника попросила Небем-васт посвятить в дело Аменет, но Небем-васт этого не сделала. Она объяснила это мне так:

– Знаешь, Аменет – это паук! А я не из тех, кто загоняет других в его сети!

– А разве жена садовника не могла бы сама поговорить с Аменет?

– О чем ты говоришь? Не каждый может подступиться к кормилице царицы!

Не могу точно сказать, потому ли Небем-васт не пожаловалась на кухарку, что не желала добычи для паука, или она преследовала какую-то собственную выгоду. Точно лишь то, что она не раз приносила из кухни сласти, которыми, правда, всегда делилась со мной. Часто, расставляя в вазы принесенные от садовника букеты, она грызла инжир или финик.

Я страшно много воображала о себе, когда она рассказывала мне свои истории, и гордилась тем, что была ее доверенной. Если мы видели, как по залам идет, переваливаясь на своих кривых ногах, Риббо, придворный карлик, она нашептывала мне:

– Этот-то считает себя царским сыном! Будто бы его украли у родителей. А ведь наши воины привели его из презренной земли Куш, где он пас свиней вместе со своим отцом!

Но если Риббо подходил поближе и искал нашей компании, она подбивала его:

– Расскажи-ка нам что-нибудь о державе своего отца!

И карлик распалялся в описании того великолепия, к которому он будто бы привык с детства. Все роскошнее становился царский дворец, где он вырос, все многочисленнее стада, которые его отец отправлял на пастбища. Когда же его звали, то, прежде чем засеменить кривыми ногами, он важно кивал своей непомерно большой головой, как бы говоря: «Вот я каков! Ведь ты не сомневаешься в этом!»

А за его спиной Небем-васт хихикала:

– Из презренного Куша! Где все так бедны, что едят свинину! Дворец из камня! Как бы не так! Соломенные крыши над хижинами из глины!

И она покатывалась со смеху.

И все же однажды она вела задушевный разговор с Этим самым Риббо и не заметила, как я подошла. У меня и в мыслях не было подслушивать. Но когда я услышала их хихиканье, у меня появилось какое-то неприятное ощущение. Оно-то и заставило меня остановиться в тени колонны. Я отчетливо слышала каждое слово. Все, что говорила Небем-васт, как нож, вонзалось мне в сердце:

– Она пасла гусей! И спала в хижине, такой круглой и маленькой, что в ней едва можно было вытянуться! Она совсем ничего не знала, когда попала сюда! Это я ее всему научила! А ее мать мелет зерно, она немая и совсем не понимает языка людей!

Я стояла, как оглушенная, и не могла пересилить себя, чтобы подойти к сплетнице и заставить ее замолчать. Конечно, и Аменет частенько называла меня гусиной служанкой, но это не так больно задевало меня. Кормилица царицы была груба со всеми, кто ей подчинялся. Своими костлявыми пальцами она раздавала тумаки и щелчки и всегда имела наготове язвительное слово. И хотя никто не смел противоречить ей, все объединялись в молчаливом отпоре ее злобным нападкам. Сложилось даже какое-то особое к ней отношение, делавшее нас неуязвимыми к ее грубостям. Но Небем-васт! Моя подруга? Которая была на моей стороне, когда меня обижали, всегда оказывала мне услугу, когда мне требовались совет и помощь, – что же могло ее заставить так говорить обо мне?

Я потихоньку отошла. Мне захотелось спрятаться в самом темном углу коридора. Я скорчилась в какой-то нише длинного перехода и уткнулась лицом в ладони. Мне вдруг показалось, что я еще раз вдохнула запах травы, росшей у источника на моей родине, и услышала гоготанье СВОИХ пернатых друзей, которые, распустив крылья, неслись мне навстречу, и в знак приветствия вытягивали свои длинные шеи. Я поняла, что с ними я никогда не была такой одинокой, как здесь, среди множества людей, в прекрасном дворце царицы.

Чужая! Неужели я останусь здесь чужой на всю жизнь? Но разве все здесь не были чужими друг другу? Кто доверял Аменет? Может быть, царица? А кто был откровенен с Нефру-ра? Только не ее мать, которую она часто не видела целыми днями, потому что та решала с Сенмутом важные дела, в которых ребенок ничего не смыслит!