Служанка фараонов - Херинг Элизабет. Страница 35

– Тебе нельзя иметь ребенка, Мерит-ра! – И добавил неуверенно: – Пока еще нельзя! – А затем совсем тихо, помедлив, спросил: – Или дело зашло уже так далеко?

Нет. И именно от этого я мучилась больше всего. Неужели я была бесплодна?

Но в один прекрасный день я убедилась, что это не так.

У меня будет ребенок! Я буду вскармливать не маленькую обезьяну, потерявшую мать, не вытаскивать из яйца птенца цапли, а держать у своей груди ребенка! Невозможно описать, какую головокружительную радость я пережила, сказав себе, что сомнений больше нет! Но это длилось лишь мгновение, а затем меня охватило совсем другое чувство. «Что же теперь? билось у меня в висках. – Что же теперь?»

Была ночь. Голова у меня горела, и даже светившая в окно луна не могла принести мне утешения. И тогда я взмолилась своим измученным сердцем: «Ты, который зажигаешь на небе ночные светила, трижды священный Тот, бог мудрости, от которого не скрыть правду, помоги мне!»

Я заснула поздно и, против своего обыкновения, проснулась тоже поздно. Служанки, спавшей вместе со мной, уже не было рядом. Почему же она меня не разбудила?

Я поднялась и пошла в покои царицы. По дороге мне повстречался Риббо.

– Царица ушла в храм! – крикнул он мне.

А кто ей заплел волосы? Кто завязал сандалии? Аменет? Или «новенькая», которая, по правде говоря, уже давно не была новенькой? А может, одна из многочисленных служанок, толпившихся вокруг царицы? Ведь во дворце не было нехватки в услужливых руках. Но почему же царица не позвала меня? И разве я не должна была петь в храме Амона?

Я проскользнула обратно в свою каморку и забилась в угол. Мне было смертельно плохо.

Когда вечером наконец вернулась новенькая, она не сказала мне ни слова. На следующее утро – я уже давно проснулась – Аменет позвала ее, а меня как будто бы и не видела!

Я пошла на кухню, чтобы раздобыть себе поесть. Мне показалось, что все смотрят на меня как-то косо, – что же такое было во мне? Ведь вряд ли уже можно было что-то заметить?

Неужели это было только капризом царицы и она просто захотела иметь при себе другую служанку? Но я не чувствовала за собой никакой провинности. Я ловила любой ее знак. Я пела, чтобы развеселить ее, и тотчас же замолкала, если видела, что во время моего пения тучи неудовольствия на ее челе не рассеиваются, а сгущаются. Я клала краску вокруг глаз царицы и следила за тем, чтобы ее излишек не повредил моей госпоже. Я часами неподвижно стояла за ее креслом, когда она была занята и – часто по забывчивости – не отпускала меня. Я никогда не произносила ни слова, которое выдало бы мое расположение к молодому царю. Наоборот, разве я не поносила его перед ней?

Разве всего этого было недостаточно? Может быть, какой-то неосторожный взгляд разбудил ее недоверие? Или меня предал доносчик? А может быть, царицу предостерегало от меня ее Ка? Разве могло от него укрыться, что мои слова не выражали моих мыслей? Или, может быть, оно поняло мои сокровенные помыслы и пробудило в царице чувство отвращения ко мне? Возможно, она уже какое-то время подавляла в себе это чувство, но затем уступила ему в порыве плохого настроения. Потому что сильно в людях их Ка, пока оно живет в их теле! Многое из того, что ты делаешь, Рени, приказывает тебе твое Ка, хотя ты этого и не знаешь. Но вдвойне сильно Ка царей!

Что мне теперь было делать? Бежать к Тутмосу? Сказать ему: «Защити меня и своего ребенка?» А если за нами наблюдали и я тем самым поставила бы под угрозу и себя и его?

Не лучше ли было мне исчезнуть? Разве не казалось, что на меня вовсе не обращают внимания, и мое отсутствие не очень-то бросилось бы в глаза? Аменет в конце концов подыскала мне другую службу. Теперь вместе с многочисленными служанками я вязала большие, красиво подобранные венки. На пороге стоял прекрасный праздник Опет, когда Амон посещает в южном храме свою великую супругу Мут. Кто заметит мое отсутствие, когда в саду сотни людей срезали цветы и вязали венки во дворах? И все же я откладывала свое бегство со дня на день, с недели на неделю!

На этом большом празднике я не пела в хоре Амона. Мне не удалось увидеть ни царицу, ни царя, который шел в толпе жрецов и пророков.

Я стояла далеко в стороне, когда жрецы с носилками бога на плечах спустились к Реке. А когда от берега отошел царский корабль, за которым на буксире плыла ладья «Усерхат-Амон», прекрасная ладья бога, меня так оттеснили, что я не различала даже звучания систров и пения храмовых хоров.

Чтобы попасть в храм Мут, нам нужно было пройти по дороге вдоль берега. Ведь для простого народа и для низшей прислуги дворца кораблей не полагалось. Я шла в толпе совершенно незнакомых людей, так как весь народ города Амона высыпал на дорогу, соединявшую оба храма. Одна женщина с ребенком на руках, которой я помогла, когда ее толкнули и она чуть было не упала, пошла вместе со мной.

Мы подошли к храму Мут в числе последних. Царский корабль уже причалил к берегу. Теперь от Реки должна была тронуться в путь торжественная процессия и перенести носилки бога в святилище Мут. Поднялось ликование, которое передалось даже тем, кто не мог ничего видеть.

Нам не удалось пройти во двор храма, который уже давно не мог вместить всей толпы. Но я сумела усесться на низкой стене там, где должна была пройти процессия. Я помогла женщине с грудным ребенком взобраться на это удобное место. Мы увидели одетых в белое отцов бога, пророков, в накинутых на плечи шкурах пантер, увидели, как они несли на плечах драгоценный груз. Мне показалось, что в одном из них я узнала Тутмоса. Впереди вельмож своей державы выступал Макара в полном облачении царя. Воздух наполняло звучание систров и пение хоров Амона.

Большие ворота храма закрылись за ними. Солнце так палило, что у меня закружилась голова и мне пришлось прислониться к своей соседке. Молодая женщина успокаивала ребенка, и улыбка украсила ее грубоватое лицо.

Внезапно поднялся рев, похожий на крик, вырвавшийся одновременно из тысячи глоток. Сначала ничего нельзя было разобрать, но рев распространялся с быстротою молнии и докатился до нас:

– Чудо! Чудо!

Те, кто понял эти слова, не задумываясь передали их дальше. Я тоже в возбуждении вскочила на стену, на которой до тех пор сидела, и закричала вместе с другими:

– Чудо! Чудо!

Потом я спросила у пробегавших мимо людей:

– Что за чудо?

Но мне не отвечали.

Возбуждение народа росло с каждой минутой. Никто не знал, что же произошло, но у всех разгоралось воображение оттого, что они стали свидетелями великого мгновения.

Нам пришлось еще долго ждать, пока откроются ворота храма. Напряжение становилось невыносимым. Слухи летали, как голуби. Один говорил, что статуя бога поднялась из священной ладьи и направилась к статуе божественной матери Мут; другой – что ладья бога внезапно начала светиться ярким, сияющим зеленоватым светом.

А когда ворота снова открылись и показалась процессия со священной ладьей, то Тутмос шел уже не в ряду жрецов, а выступал впереди как Первый из великих сановников державы. Он снял одеяние пророка, царский передник закрывал его бедра, а голову венчала двойная корона Обеих Земель.

Потом те, кто якобы видел, и те, кто слышал об этом от других, которые утверждали, что это видели, рассказали мне: ладья бога внезапно осветилась ярким светом и статуя Амона сошла со своего цоколя! И бог взял за руку царя, находившегося среди жрецов, и поставил его на то место, которое по праву принадлежало царю!

Тогда я поняла, что дни царицы сочтены.

Вскоре после этого царица умерла, как об этом говорили вслух, или была убита, как о том шептались. Может быть, ее поразила царская змея, или ей в питье подсыпали яду, или в ее сердце попал холодный металл. Меня не было рядом, когда Ка царицы покинуло ее. Я не обмывала ее тело перед тем, как его передали бальзамировщикам. Не разговаривала я и с Аменет, которая внезапно исчезла, а куда – никто не знал. Растерянность царила во дворце, все дрожали за свою жизнь, ибо ничего не было известно о судьбе исчезнувших – бежали они или были убиты.