Я помню...(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович. Страница 35

Отец пережил эту историю по-своему серьезно. Тотчас же по возвращении в Солигалич был отслужен благодарственный молебен за чудесное спасение от бедствия. Это было, впрочем, вполне в духе того времени. Я же узнал об этом позднее, лишь через несколько лет после происшествия.

Итак, вернувшись в Солигалич в августе 1915 г., отец загрустил. Он понял, что надо перебираться куда-либо поближе к Костроме для обеспечения образования подрастающим детям. К тому же Кострома была для него роднее Солигалича. В начале 1916 г. по ходатайству какого-то видного солигаличского земского деятеля он был приглашен Костромским губернским земством занять должность псаломщика (в сане дьякона) в домовой церкви Психиатрической колонии «Никольское» в 12 км от Костромы. Кроме некоторого «повышения», эта должность оплачивалась твердой зарплатой, хотя и небольшой, чего у отца никогда не бывало. До тех пор он жил на милости прихожан. Он сразу же принял предложение и, распродав за бесценок некоторые домашние предметы, неудобные для перевозки, продав корову и пр., переехал с семьей в Никольское, где получил небольшую квартирку в 2 комнаты. Таким образом, я уже не вернулся в родной Солигалич.

Квартира, полученная семьей, была, как говорили в дальнейшем, коммунальной. Кроме отца, в ней жила фельдшерица Старкова с семьей, жена известного революционера Старкова³⁸, и еще один фельдшер. В доме — городского типа коттедже — было электричество и водопровод — невиданная семьей до этого времени роскошь. Соседи оказались хорошими людьми. Моя мать, привыкшая всю жизнь зажигать лампу после наступления вечером полной темноты, теперь могла забыть вообще о керосине и лампе. Каждый вечер в комнате внезапно вспыхивали электрические лампы и мать вздрагивала и вскрикивала от неожиданности. Днем электричество не подавалось.

Я приехал впервые в Никольское в конце зимы 1916 г., кажется, на масленицу и сразу же познакомился с ребятами, детьми служащих — моими сверстниками. После каникул я по-прежнему вернулся в семинарское общежитие и пользовался семинарским рационом. К весне 1916 г. положение с питанием в семинарии ухудшилось из-за наступавшей вследствие войны разрухи. Вместе с тем и поведение семинаристов стало более развязным. Как известно, в то время существовал «сухой закон». Но это отнюдь не означало, что в стране прекратилось пьянство. Наши семинарские старшеклассники, любители, по примеру отцов, выпить, нашли на ближайшей к семинарии улице — Щемиловке какую-то тетку, варившую «кумушку» — т. е. брагу, и нередко являлись в семинарию «веселыми ногами» и учиняли разные выходки. Начальство теперь побаивалось вступать в конфликт с такими ребятами, зная, что вмешательство по таким пустяковым поводам может привести к совершенно нежелательным последствиям. Начальство стало в такой обстановке относиться более внимательно к нашим мелким просьбам. Мы писали «отцу ректору» покорнейшие прошения то об увеличении пайка сахара на 1 фунт в месяц, то о выдаче ботинок (бесплатно) и т. д. и большею частью получали просимое.

В Сретеньев день (2 февраля 1916 г.) все казенные и полуказенные обитатели общежития с нетерпением ожидали особого, шикарного обеда с традиционным для этого дня пирожным (Сретенье — храмовый праздник семинарии). Но появились слухи, что никакого пирожного не будет. Тогда старшеклассники, и мы вслед за ними, схватили в столовой семинарского эконома дьякона Дивногорского и «вскачали» как следует, подбросив его раз двадцать до потолка, и затем не особенно осторожно опустили на пол. После этой семинарской взбучки обед в Сретенье был традиционно нормальным.

Уже в начале 1916 г. в Костроме появились очереди за сахаром и мукой. Стол в семинарии хотя и оставался в общем доброкачественным, но стал однообразнее, больше стало гороху и меньше мяса. День ото дня становилось хуже.

На летние каникулы в 1916 г. я отправился «домой» уже теперь в Никольское. За это лето я более обстоятельно познакомился с психиатрической колонией и многими ее обитателями, конечно, лишь теми, кого выпускали погулять. Некоторые из них, собственно, были не всегда помешанными и только во время припадков выходили из себя. Многие были хорошо образованными людьми. Один из них читал мне дельные лекции по философии. Был среди них и член Государственной думы — Шагов, и многие другие необычные люди.

В Никольском я подружился с несколькими сверстниками, в частности, с В.Прохоровым и И.Кирилловым. В компании с этими ребятами, а иногда с Василием Старковым, который был старше меня, мы бродили по лесам, ловили мелкую рыбу в реке Сендеге и развлекались другими путями, например, игрой в крокет, тогда довольно модной. По сравнению с солигаличскими лесами, природа вокруг Никольского была бедной, но еще достаточно нетронутой.

Летом 1916 г. я увлекся одним занятием, которое вскоре мне очень пригодилось. Я начал учиться плести корзины из ивовых прутьев и сосновых корней. Однажды какие-то бродячие военнопленные австрияки (вероятно — чехи) пришли к нам в Никольское (они где-то неподалеку работали) и, надрав в соседнем сосновом лесу кореньев, на наших глазах принялись плести довольно красивые корзины-кореновки. Это очень заинтересовало меня и моих друзей. Кроме того, путешествуя по соседним деревням, мы видели, как плетутся корзины из ивовых прутьев. Естественно, появилось желание и самому плести корзины. Первые, плохонькие образцы, сделанные мною, привели мою мать в восторг. Она тотчас же сделала мне заказ, который я, понятно, постарался выполнить получше. Некоторые из этих моих первых корзин долго служили ей, я видел их у нее спустя лет 25 в Доронже, куда они попали, путешествуя вместе с семьею из Никольского в Пречистое, затем в Дмитрий Солунский и, наконец, в Доронжу. Осенью 1916 г. (занятия в семинарии начались тогда с большим опозданием) я до самых заморозков регулярно ходил вдоль реки Сендеги за прутьями. Так как кора с них уже не снималась без распарки, я плел «черный» товар — большие корзины для грибов и для белья. В следующем году я выучился плести более аккуратные корзины, даже с затейливыми узорами.

В Никольском, прежде всего, меня заинтересовало электрическое освещение. Тогда оно еще было редкостью. Я частенько ходил в машинное отделение Психиатрической колонии к механику П.И.Громову и наблюдал, как работает насос, качающий воду в водопроводную сеть, и как вертится динамомашина. Понять устройство этой машины и механизм возникновения тока я, конечно, не мог: мои семинарские знания физики, как говорилось уже, были близкими к нулю. Я, впрочем, слыхал, что электричество бывает положительное и отрицательное, и что при соприкосновении противоположно заряженных полюсов может возникнуть искра.

Однажды, в начале 1916 г., когда я приехал в Никольское на воскресенье, вечером, дождавшись, когда все легли спать, я решил попробовать извлечь электрическую искру. Я подсел к розетке на стене и, воспользовавшись вязальной спицей и ножницами, всунул их в отверстия штепселя, и, случайно схватившись за такие «провода», получил сильнейший удар, и, перепугавшись, отскочил от штепселя. Но проклятые ножницы, вставленные в дырку для вилки, при этом так качнулись, что дотронулись до спицы, вставленной в другую дырку. Действительно, вспыхнула яркая искра, и электричество сразу погасло. Так как было уже поздно (после 12 ночи), а электричество выключалось в 1 час ночи, я лег спать, и никто не заметил происшедшего. Но рано утром все проснулись, и обнаружилось, что электричество не горит, а было темно. Когда рассвело, я еще спал блаженным сном, уже на меня пало подозрение в «порче» электричества. На ножницах, оставленных на столе, была обнаружена большая зазубрина, выплавленная при контакте проводников. Мне пришлось сознаться.

Дело обошлось бы просто упреками в мой адрес, если бы кто-либо из жильцов квартиры понимал что-нибудь в происшедшем. Мать, рассказавшая соседке-фельдшерице о происшедшем, услышала в ответ, что повреждение, сделанное мною, настолько серьезно, что придется менять всю электропроводку в квартире, что займет не меньше недели и «встанет в копеечку». Отец, узнав о всем этом, страшно расстроился и даже не смог отругать меня. Скрепя сердце и предвидя неприятности и расходы, отец, по совету соседей, отправился к П.И.Громову в машинное отделение. Я, конечно, также струсил. Все с нетерпением ожидали прихода и «приговора» механика Громова, который один мог определить истинные размеры «бедствия».