Я помню...(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович. Страница 8

Второй сын дяди Михаила — Павел Михайлович был моим другом. Он был учителем где-то в Костромской области. В период коллективизации он переехал в Ленинград, устроился на работу дворником и вскоре умер, кажется от воспаления легких.

Младший его брат Михаил Михайлович, который также был на квартире у нас в Солигаличе, всю жизнь учительствовал в городе Судае Костромской области. Я встретился с ним после долгой разлуки случайно в Ессентуках перед войной. Случайно мы оба приехали лечиться и попали в один санаторий. Однажды письмо, адресованное мне, попало к нему и мы вновь познакомились. Потом снова много лет не виделись и не переписывались. Внезапно, в 1971 г. Михаил Михайлович приехал ко мне в Москву вместе с женой. Он был уже на пенсии, в Судае. Любимым его занятием была ловля щук на спиннинг, о чем в том же году сообщили мне солигаличские знакомые. Он был хорошим учителем. Мне приходилось читать о нем специальные статьи в «Советской России». В 1973 г. Михаил Михайлович умер.

У меня были также две тетки по отцу: Анна Ивановна и Авдотья Ивановна. Последнюю (тетку Авдотью) я очень хорошо знал. Когда в 1915 году я приехал в Кострому учиться в семинарии и остался мальчишкой один в чужом тогда городе, тетка Авдотья была единственным человеком, питавшим ко мне истинные родственные чувства. Каждое воскресенье и каждый праздник я ходил к ней в Ипатьевскую слободу, где она жила с мужем в маленькой избушке. В то время тетка Авдотья была замужем второй раз за дядей Андреем (отчество и фамилия его совершенно испарились в памяти). Он был много лет рабочим Кашинской фабрики и в то время по старости работал сторожем. Обоим было уже за 60 лет и они жили в маленькой избушке в два окошечка, из которых был виден луг за Ипатьевским монастырем и вдали — Волга. Избушка состояла из одной комнаты с русской печью, на которой одно время я и спал. Тетка Авдотья была добрейшей души человек. Она не только меня кормила, поила, приголубливала, пришивала пуговицы к куртке и штанам, но тайком от дяди Андрея, бывало, совала мне в руки каждое воскресенье гривенник на лакомства. В 1915 году у нее я ел превосходные пироги. В конце 1917 и в начале 1918 гг. из-за неразберихи перед закрытием семинарии я несколько месяцев прожил на квартире у тетки Авдотьи. Тогда в Костроме было уже голодно, вскоре голод принял катастрофические размеры. Тетка Авдотья была прекрасно приспособлена к жизни и с детских лет знакома с голодом. Она оказалась очень изобретательной и пекла лепешки из крахмала, за отсутствием хлеба. Сама же она делала крахмал из картошки и картофельных очисток. Удивительная была женщина, повидавшая на своем веку немало горя и несчастий. Она не ожесточилась, как некоторые современные люди, переехавшие из деревень в города, которым до других нет никакого дела, лишь бы самим «нажраться» и обставиться обязательно лучше других.

Первым мужем тетки Авдотьи был дьячок по фамилии, кажется, Петропавловский. Был у нее и сын — священник. И муж, и сын тетки Авдотьи сильно выпивали, и ее жизнь была далеко не легкой. Оба они умерли рано.

Тетка Авдотья — одно из самых светлых воспоминаний моей юности, которая далеко не была светлой, хотя теперь издали она кажется светлой и красивой. Теперь уже не часто можно встретить таких женщин, как тетка Авдотья — старого склада, простых и сердечных, готовых на все для дорогих людей, да и вообще для людей. Иногда она сердилась. Самое сильное ее «ругательство» было: «Ах ты блядкин сын!». И выходило оно не то в шутку, не то всерьез. Умерла тетка Авдотья в двадцатых годах, когда я был в армии и никак не попадал в Кострому после 1922 г. Так я с ней и не повидался после 1922 г. и только от отца услышал о ее смерти.

О тетке Анне Ивановне я ничего не знаю, не знаю и о других дядьях и тетках по отцу. Знаю лишь, что родни у меня было немало. Особенно много было у отца двоюродных и троюродных родственников, когда-то составлявших вместе с его братьями и сестрами и их многочисленными детьми большую патриархальную семью деда Ивана.

Возвращаюсь к отцу. Он был младшим сыном Ивана Ивановича и Анны Григорьевны. В детстве он учился в приходской школе и в Костромском духовном училище. Учился он неважно при наличии нормальных способностей и трудолюбия. Видимо, его с раннего детства испортили полуграмотные учителя из дьячков, для которых главным в преподавании было привить ученикам «зубрежку» — аз, буки, веди и проч. «Вызубрить от сих до сих» при полном игнорировании смысла «вызубривания» считалось главной добродетелью хороших учеников духовных школ. В этом состоял метод преподавания, подкрепляемый битьем линейкой и разными наказаниями («оставление без обеда» и проч.). Естественно, что отец больше боялся, чем уважал своих учителей: когда ему приходилось отвечать на уроках, у него «прильпе язык к гортани». Видимо, из-за таких учителей отец окончил духовное училище весьма посредственно и не получил права продолжать образование в духовной семинарии. Между тем, по существовавшему в те времена положению, окончившие духовные училища автоматически переводились в семинарию. Но для бедняков, к числу которых принадлежал отец, была придумана формула — окончил духовное училище без права поступления в семинарию. Надо же было откуда-то вербовать дьячков для церквей епархии. Тем самым Святейший Синод закреплял на всю жизнь бедняков и их детей в звании и профессии дьячков. Держать специальный экзамен в семинарию было бесполезно.

В те времена дьячками назначались неудачники, кончившие духовное училище, «без права поступления в семинарию», не сразу после окончания училища. 15-16-летние ребята должны были подрасти, проходя при этом «производственную практику» при монастырях, пока архиерей не «благословит» их на какую-нибудь дыру на краю света. Отцу, у которого никаких средств к существованию не было, а висеть на родительской шее было зазорно, ничего не оставалось делать, как стремиться скорее получить архиерейское «благословление» в дьячки. Но, к несчастью, возраст у него в то время был невелик, к тому же он был низкорослым и казался мальчиком, и поэтому ему приходилось ждать до 18 лет. До наступления этого возраста ему надо было куда-то устраиваться. «Добрые люди» посодействовали его устройству в послушники в Ипатьевский монастырь — резиденцию Костромских архиереев. Отец был, конечно, не одинок в этом отношении. Архиереи через своих доверенных монастырских и консисторских чиновников знакомились таким путем с будущими кадрами дьячков.

Итак, в 1894–1895 гг. отец стал монастырским послушником. Вместе с несколькими такими же, как и он, молодыми людьми, меньше всего думавшими о монашеской карьере, он стал жить в монастырском общежитии в условиях строгого надзора «за благочинием», выполняя возложенное на него «послушание». Оно, по-видимому, вначале состояло в участии в будничных богослужениях, от которых более важные монашествующие чины освобождались. К счастью, у отца обнаружился довольно громкий голос и умение выразительно читать. Поэтому вскоре он был сделан канонархом. Это означало, что во время служб он должен особым образом «диктовать» монастырскому хору разные песнопения, каноны и псалмы. Естественно, канонархи не могли не обращать на себя внимание монастырского начальства, а при случае — даже самого архиерея.

Архиерей — епископ Виссарион Костромской и Галичский⁵ действительно как-то заметил моего отца и взял его к себе в келейники, т. е. в служки, заменявшие неудобную в архиерейском быту женскую прислугу. В 90-х годах прошлого (XIX) столетия епископ Виссарион пользовался известностью среди духовенства епархии как писатель-проповедник. Он слыл весьма образованным богословом. Впрочем, он действительно имел какую-то ученую степень (не то магистра, не то доктора богословия). Отец мой всегда отзывался о Виссарионе с особым почтением, хранил и перечитывал его книжки-проповеди и, как ни странно, даже по-своему любил его. Между тем, Виссарион далеко не был таким добрым «пастырем», каким, например, описывает Н.С.Лесков Киевского митрополита Филарета⁶. Хотя Виссарион, в отличие от митрополита Московского Филарета, «не ел попов живьем», все же, по-видимому, далеко от него не ушел.