Сенешаль Ла-Рошели (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич. Страница 9

— Сейчас закатим пир да такой, что враги позавидуют! — грозно обещает Бертран дю Геклен и оказывает великую честь: — Ты будешь сидеть по левую руку от меня!

По правую всегда сидит побратим Оливье де Клиссон. Это если с нами нет никого из герцогов, которые и так делают коннетаблю одолжение, разрешая сидеть в центре. Точнее, своему родственнику Карлу Пятому, который заставил их подчиняться бретонскому рыцарю.

— Вечером — с удовольствием! — говорю я. — А сейчас позволь мне поспать немного. Всю ночь на ногах, глаза слипаются.

— Конечно-конечно! — позволяет он и добавляет шутливо: — Можешь спать до тех пор, пока не доберемся до следующего города!

Командиры отрядов дружно гогочут, а потом едут вслед за своим предводителем к богатому дому, расположенному рядом с мэрией. Там во дворе мои арбалетчики грузят на телегу тюки с награбленным. Я крикнул им, чтобы уматывали с добычей оттуда, и вернулся в «свой» дом.

Во дворе заканчивают разделывать свиней. Арбалетчикам помогают двое слуг-мужчин, покорных и суетливых. В любой момент, за любую погрешность и даже кривой взгляд их могут убить, поэтому ведут себя крайне угодливо. На втором этаже правого крыла, где находятся комнаты слуг, раздавались специфические стоны. Может быть, это ублажают жену одного из тех, кто разделывает свиней. Если не хватило смелости погибнуть в бою, защищая свою семью, место тебе под кроватью, на которой победитель будет делать с твоей женой, что захочет. И, может быть, ей это даже понравится. Шесть гончих лениво вылизывали кровь из впадин в брусчатке, не обращая внимания на сваленные кучей кишки. Обычно кишки идут на колбасу, а у бедняков и так съедаются, промытые, порезанные и поджаренные с луком. Но захватчику позволено быть расточительным.

В холле меня ждал Тома.

— Сеньор изволит завтракать? — интересуется слуга.

Он упорно называет меня сеньором, хотя сеньории у меня пока нет, так, отдельные фрагменты.

— Есть холодное мясо, копченая рыба, сыр и прекрасное белое вино, — продолжает Тома.

Судя по его повеселевшим глазам, на счет качества вина можно не сомневаться.

— Давай сыр и вино, — говорю я и сажусь за стол, во главе его.

Обожаю сыр со сладким вином. Аборигенам это не кажется извращением. Они всё употребляют с вином, даже жидкую пищу, как русские всё едят с хлебом, даже макароны.

Хозяин дома с женой и дочерью продолжают стоять у «буфета», который опустел. С родителей сняли драгоценности и верхнюю одежду, но дочь не тронули. Лицо у виноторговца бледное. Наверное, видел в окно, что случилось с мэром.

— Садитесь, позавтракаем, — предлагаю я.

Виноторговец занимает место справа от меня, а жена и дочь продолжают стоять.

— Вы тоже садитесь, — предлагаю дамам.

Как им, таким перепуганным, отказать такому галантному кавалеру?! Жена садится радом с мужем, а дочь по моему знаку занимает место слева от меня. Тома и старуха с кухни ставят на стол глиняный кувшин с вином и плоское деревянное блюдо с головкой сыра, частично нарезанного ломтиками, а потом приносят холодное жареное мясо, копченую рыбу, хлеб и травы. Я не любитель всяких трав, хотя в салатах с удовольствием потребляю, а вот местные жители без них не могут обойтись. Впрочем, сейчас им не до трав и вообще не до еды. Хороший аппетит только у меня. Остальные налегают на вино. Наверное, от страха во рту пересохло.

Чтобы улучшить им настроение, делаю предложение главе семейства:

— Тысяча ливров — и тебя, и твою семью не убьют.

Наверняка мои бойцы перерыли уже весь дом и выгребли все ценное и наверняка не нашли тайники, в которых виноторговец припрятал еще более ценное. Его можно было бы допросить с пристрастием. Может быть, выдал бы один из тайников, самый маленький, а может быть, не успел бы. Мои бойцы уверены, что все такие же крепкие и здоровые, как они сами, должны выдерживать даже самые жестокие пытки.

— Мое слово верно, — добавляю я, заметив колебания виноторговца.

— Хорошо, сеньор, — смиренно соглашается он, обращаясь ко мне, как и Тома.

А что ему остается делать?! Если решили убить, все равно убьем, а так есть шанс выкарабкаться. Хочется верить в последнее, поэтому глава семьи приободряется и начинает есть копченую рыбу. Его жена берет двумя пухлыми пальцами кусочек холодного мяса. Дочь продолжает пить вино. Я предлагаю ей кусок сыра. Отказаться не решается, слегка надкусывает его. Она не смотрит на меня, но чувствует мой взгляд, моё желание, догадывается, что будет дальше. Не сказал бы, что испугана, скорее, напряжена, как перед прыжком в воду в неизвестном месте. Если она вообще когда-нибудь прыгала в воду. Воспитание девиц из богатых семей проходит дома, в церкви и на дороге между этими двумя объектами. Самым важным университетом оказывается как раз дорога. Отец уже махнул на дочь рукой, смирился с неизбежным, а мать поглядывает украдкой и с беспокойством то на меня, то на дочь. Защитить ее все равно не сможет, а выбор не богатый: или со мной, или с десятком солдат. В данном случае количество вряд ли перейдет в качество.

Закончив есть, говорю девушке, которая так и не смогла осилить кусок сыра:

— Пойдем, покажешь мне спальню.

Она покорно встает. Спину держит ровно, словно облачена в корсет. К счастью, это орудие пытки еще не придумали. Встают и родители.

Я машу им, чтобы продолжали кушать, и говорю Тома:

— Предупреди, чтобы их больше не трогали. Пусть ходят, где хотят.

Кода мы поднимались по крутой и темной лестнице на третий этаж, я спросил девушку, которая шла впереди:

— Как тебя зовут?

— Мария, — ответила она, не оборачиваясь.

Я собирался оказаться в спальне ее родителей, но понял, что привела меня девушка в свою. Интересно, о ком она мечтала в этой комнате? Наверняка не обо мне. Свет попадал в комнату через окошко шириной сантиметров двадцать пять и длиной не менее метра — эдакая бойница, через которую взрослый человек не пролезет, зато можно отстреливаться. Не знаю, от кого собирался обороняться хозяин дома, потому что выходило оно во двор. Окно было завешено полоской светлой ткани, на которой просвечивался вышитый светло-желтыми нитками силуэт какого-то святого с крестом в левой руке. Или я вижу с изнанки. Возле окна стоял большой, лакированный, красновато-желтый комод с разделенной на две части крышкой. На нем было овальное зеркало в раме и с ручкой из черного дерева. Когда-то я такие возил на продажу из Венеции. Рядом лежали две ленты, золотая и синяя. На невысоком деревянном помосте под темно-синим балдахином стояла широкая кровать, на которой могут поместиться пять девушек. Скорее всего, на ней раньше спали все дети или только девочки, смотря сколько детей и какого пола были у виноторговца. А может быть, дочь единственная, но предполагали, что будет больше, с расчетом на это и заказали кровать.

Мария остановилась у помоста, боком ко мне. Вся такая покорная. Только ровная спина, на которую переброшена коса, выдает напряжение. Я, присев на комод, разуваюсь. Деревянный пол приятно холодит ступни. Кстати, потолки, кроме самого верхнего, называют полом. Он ведь пол для верхнего этажа. На полу, как здесь заведено, разбросана пожухшая трава и цветы. Разбросали ее, скорее всего, позавчера, перед осадой. В богатых домах меняют каждый день, в бедных — от случая к случаю. Зачем это делают — не могу понять. Говорят, чтобы было чище и свежей, но у меня возникает чувство неубранности, неопрятности. Зимой пол усыпают соломой или устилают циновками. Мне пришлось отучать Серафину от этих посыпаний. Она смирилась только после того, как пол во всех комнатах был застелен коврами.

Раздевшись, подхожу к Марии. Под правой ногой раздавливается стебель, смачивает подошву липким соком. Вытираю ее о другую траву, подсохшую. Коса у девушки толстая и плотная. Я убираю ее с ложбинки между лопатками, открываю низ шеи, целую теплую нежную кожу над краем рубахи. Девушка вздрагивает от удовольствия и подается телом немного вперед. Правую руку кладу на ее упругий живот и прижимаю к себе, продолжая целовать в так называемый «кошачий треугольник». Мария начинает дышать чаще и глубже. Я перебираю правой рукой подол ее рубахи, поднимая его, а потом двумя руками снимаю через голову. Приходится повозить с длинной косой. После чего разворачиваю девушку лицом к себе. Потемневшие глаза Марии налились истомой, щечки порозовели, губы влажны и приоткрыты. Розовые соски на белых с голубоватыми прожилками грудях напряглись и торчат немного вбок, поднимаясь и опускаясь в такт учащенному дыханию. Внизу живота густая курчавая поросль обесцвеченных волос. На ощупь они мягкие, пушистые. Девушка сжимает бедра, не пуская мою руку дальше. Я продолжаю давить, и она медленно раздвигает их. Кладу средний палец на повлажневшую складку, а указательным и безымянным нежно сдавливаю большие губки и начинаю теребить их, ускоряя темп. Мария всхлипывает страстно и вроде бы удивленно, хватает двумя руками меня за плечи и всем телом прижимается ко мне. Я целую ее в губы, неумелые, но податливые и горячие. Затем беру Марию на руки и бережно укладываю на кровать. Девушка, нет, уже не девушка, всхлипывает еще раз, когда вхожу в нее.