Поляне(Роман-легенда) - Хотимский Борис Исаакович. Страница 19

Туда, к Днепру, к полям и лесам, к домам и дворам своим торопились анты, возвращаясь из похода, следуя за своим князем Кием и за княгиней его Белославой.

Возвращались и верили все до единого, от князя и княгини до бывалого гридня и простого воя, что будет им в родной земле лучше, нежели где бы то ни было. И что завтра непременно будет им лучше, нежели вчера.

Кий поглядывал в лазоревые очи юной жены своей, будто к воде ключевой припадал. И каждый раз одно только говорили ему безмолвно очи ее:

Все будет ладно.

12. Сто коней и два воза

Князь Власт со своими тысячами, отойдя после еще одного удачного набега на левый берег Истра, поставил шатры и возы неподалеку от полуземлянок славинских поселенцев — и кметам веселее вблизи своих, и тем спокойнее под близкой защитой.

Анты же, после дележа и прощального пира, уходили к себе, кто на скользкие глинистые берега Тиры, многие — на Днепр, а иные еще далее — к полуночным лесам.

Нередко, с годами все чаще, вспоминал Власт сына своего, Данелку. Тосковал. О Белославе старался не помнить, дочь — отрезанный ломоть… И еще припоминал он свои беседы с полянским князем Кием и не мог никак уразуметь, по нраву ли ему пришелся зять. В сече — не боягуз, в речи — не дурень, в дележе — честен, во пиру — весел. Чем плох? Ничего вроде. Ничем? Так ли? А тем, пожалуй, плох полянский князь, что… всем хорош! Не любил Власт таких, которые всем хороши. Каждый живой человек, по его разумению, хоть чем-нибудь ущербен должен быть. Не одним, так другим. Одни только боги без ущерба. Разумом, отнюдь не слабым, славинский князь ни в чем не мог бы попрекнуть зятя своего Кия. А гордая душа — не принимала, да и только…

Однажды под вечер приволокли дозорные ромея, схваченного на берегу, когда высаживался из челна. Ромей оказался старым и плешивым, однако одет был не бедно. Дозорные сняли с него три перстня с каменьями, два браслета, все это — из серебра, а главное — золотую цепочку нашейную с непонятной подвеской, тоже золотой либо золоченой. Все это пришлось отдать князю (утаишь — проведает, свелит на кол живьем посадить!), а о серебряных монетах, которые ромей поспешил раздарить дозорным, все же решились умолчать.

Плешивый старик бойко лопотал по-славински и на вопросы Власта твердил одно: дескать, прислан неким ромейским вельможей, которого обидел базилевс, послал передать великому славинскому князю в подарок золотую цепь с медальоном, где упрятано потайное письмо.

— Не вижу никакого письма, — строго промолвил Власт, вертя в руках цепь и разглядывая подвеску. — Все ты брешешь, старик! Свою плешивую голову спасти желаешь. А я не люблю, когда мне в глаза брешут. Не люблю! Уразумел?

Ромей повалился к расшитым княжеским сапогам на кованом каблуке. Молча ждал, только видно было, что дрожит мелко.

— Как же мне быть с тобой, брехуном? — продолжал Власт, явно наслаждаясь и трусливой покорностью схваченного, и собственным гневным голосом. — Продать тебя разве? Так никто ведь не купит такого… Или отпустить на волю — за снятое с тебя серебро да золото? А оно и так уже мое теперь. И не лазутчик ли ты ромейский? Только я ведь не дурень — отпускать лазутчика. Так повелю-ка я своим боярам допросить тебя прилежно, чтобы правду сказал. А уж после принесем тебя в жертву Световиду, четырехликому богу нашему. Что скажешь мне на это?

Старый ромей, продолжая мелко дрожать у княжеских сапог, теперь к тому же побледнел, как выстиранная сорочка, и попросил позволения только дотронуться перстами к золотой подвеске.

— Ну так и быть, дотронься, — смилостивился грозный славинский князь, одной рукой покручивая свой темно-русый ус, а другой протягивая старику цепь с подвеской. — Перед казнью одно желание положено дозволять.

Ромей едва дотронулся — подвеска тихо щелкнула и раскрылась, будто клюв птенца неоперенного, когда он с писком просит и требует червяка у прилетевших на гнездо родителей своих, ничего иного не желая пока в жизни. И выпал из раскрывшейся подвески многократно сложенный листок пергамента.

Изумленный Власт взял поданный гриднем пергамент, развернул, увидел мелкие тесные письмена с обоих сторон и передал одному из бояр, знавшему ромейскую грамоту.

— Читай! И пересказывай по-нашему.

Боярин начал — с превеликим тщанием, с запинками и остановками поначалу, но все более осваиваясь и пересказывая бойчее:

— «Власту, великому князю бесстрашных славинов… От свободного римлянина, который… которого незаслуженно обидел базилевс. Прости, великий и могучий князь, что имени своего до времени не называю. Ибо опасаюсь… опасаюсь, что слугу моего схватят… схватит ромейский дозор. И найдет это послание… тогда базилевс меня и близких моих не пощадит. Хотя и без того нанес нам обиды немалые. И потому отныне базилевс — мой смертельный враг до конца жизни. И потому тот, кто досаждает базилевсу, — мне первый друг. А ты, великий и могучий Власт, со своими бесстрашными славинами досаждаешь базилевсу чаще и лучше кого бы то ни было иного. И потому ты мне будешь самым первым другом, и я буду твоим верным другом. Во мне не сомневайся…»

— То все одни слова, — заметил Власт. — Нет у меня веры ромейским словам. Знаю я ихнюю породу: что ни слово — то брехня!

— Внимай далее, княже, — сказал боярин и продолжал читать, теперь — освоясь — без запинки: — «…А чтобы ты не сомневался во мне, сильнейший и мудрейший из князей, я послал тебе в подарок сотню персидских коней и два воза с золотыми монетами, украшениями да посудой, там же множество ценных каменьев, а также шелковых и парчовых тканей, и сосуды с винами из моих погребов…»

— Где же все эти подарки? Только на пергаменте?

— Внимай, княже. Тут далее сказано… «Сказали мне, великий Власт, что ты не получил моих подарков. Потому что тех коней и те возы отбили себе анты зятя твоего, князя Кия, который, хотя и называл себя другом твоим, но давно уже тебе никакой не друг. Он возомнил себя первым и сильнейшим среди всех антов и славинов. Догони же его и отними мои подарки. Они предназначались Власту, а не Кию. Докажи, что не он, а ты первый и сильнейший. А сомневаешься ежели в моих словах, то ты ведь умный человек и сумеешь сам рассудить. Ежели бы Кий был тебе другом, то, услыхав от моих людей, что кони и возы посланы тебе, его тестю, не стал бы их себе оставлять и от тебя утаивать, а передал бы по назначению. Не так разве? Ты сам сумеешь рассудить и сделать как тебе лучше. Желаю тебе новых славных побед над моим обидчиком и недругом базилевсом, а также над твоим обидчиком и отныне недругом Кием».

На том послание кончалось.

Власт пришел в ярость. И все же понимал: не хватит у славинов конницы догнать и побить антские дружины. Но тут же подумал, что можно бы сговориться с кочующими у Понтийских берегов гуннскими племенами.

Что ж, получается, не зря душа его в последнее время никак не желала принять этого хваленого Кия! Будто чуяла неладное. Поздновато учуяла! Раньше бы… Сам ведь отдал ему Белославу, сделал зятем своим. Теперь самому и расхлебывать. Ну погоди, зятек лукавый!..

Князь повелел не отпускать пока ромейского посланника, но и не обижать, кормить его и поить, а там видно будет. Тут же, не мешкая, созвал бояр и тысяцких, чтобы решить, кого и с чем отправить слами [39] к гуннам за подмогой. И к прочим славинским князьям. Да заодно, не теряя часу, готовить в поход свою конную дружину…

Славины и гунны догнали замыкающих антов, когда головная дружина Кия приближалась уже к Днепровским порогам. Догнав, для начала потребовали воротить отбитый ромейский подарок — сто персидских коней да два воза с золотом, каменьями и прочим добром. Щек, который вел замыкающую дружину, ответил, что ничего подобного не ведает, и пускай славины спросят у самих гуннов: не они ли отбили тот подарок? Услыхав такой ответ, гунны осерчали и первыми начали сечу. За ними ввязались и славины.

Поначалу потеснили было антов, отбили у них сколько-то возов с добычей и полоном, тут же начали делить, но при дележе меж собой не поладили. А тем временем подоспели, воротясь, конные дружины полян и росичей с самим Кием во главе. Тогда славины и гунны кое-как помирились и снова налетели — толпой несметной, как привыкли.