Нулевой километр (СИ) - Стасина Евгения. Страница 30

Странно это, сидеть вот и не говорить друг другу гадостей.

– Завтра все будет как прежде, – считаю нужным пояснить, шумно высмаркиваясь в платочек.

– Не сомневаюсь. Поехали, – Бирюков ударяет ладонями о бедра и встает, галантно предлагая мне руку. – Твой старший брат доверия не внушает, уверен, он даже пакеты с продуктами не разложил.

Кожа у него теплая. Грубая, мозолистая, но определенно теплая.

Максим

Порою, мы так тщательно скрываем собственные эмоции под маской безразличия и надменности, так привыкаем к роли хладнокровного человека, чуждого до чужих проблем и напастей, что стоит обстоятельствам взять над нами верх, и обнажить душу уже практически невозможно. Трудно ловить сочувствие во взглядах, непосильно — попросить чьей-то помощи, не подъёмно — волочить на плечах тот груз ответственности, что так внезапно на тебя свалился. Щербакова претворялась. Довольно успешно, хочу вам сказать. У меня ни на минуту не возникло сомнения, что передо мной уверенная в себе зазнайка. Злился, пылал праведным гневом, мечтая стереть ее в порошок, а сейчас беспокойно отстукиваю пальцами по рулю, чувствуя, как все мое презрение куда-то улетучивается. Ее заносчивость — пустой пшик, кокон, в котором она так долго пряталась от реального мира, что сейчас и сама не знает, как контролировать те эмоции, что так долго сдерживала внутри.

Юля сидит на скамейке у старого пятиэтажного здания районной больницы, и так безудержно рыдает, что на секунду мне кажется, опусти я стекло и позволь городскому шуму проникнуть в салон, самым отчетливым звуком в этой какофонии — болтовня, гудки клаксонов, дворник, что метет улицу, шоркая метлой об асфальт – будет звук ее боли.

– Даже не вздумай, Бирюков, – нервно бросаю себе под нос, но отвести глаз от этой картины уже не могу: слежу за тем, как сотрясаются ее плечи, как подрагивающие ладони смахивают влагу с лица, как волосы, подхваченные неугомонным ветром, то прячут ее от окружающих, то рассыпаются по плечам. Слежу, и чем дальше убегает минутная стрелка моих наручных часов, тем больше я убеждаюсь в том, что не смогу остаться безучастным. Мне жаль ее. И больше бороться с этим чувством я не могу. Зло ударяю по рулю и все-таки выбираюсь на улицу, не забыв прихватить из бардачка пачку бумажных платков – вот и им нашлось применение.

– Возьми, – замираю перед ней и протягиваю белоснежную салфетку, которую она не сразу у меня забирает: напрягается, словно тело ее налилось свинцом, шумно сглатывает и лишь спустя полминуты все-таки берет ее в руки, тут же от меня отворачиваясь.

Кто бы мог подумать, что эта девчонка умеет так рыдать? Даже тушь потекла.

Мимо проносятся санитары, мальчишка лет пяти, вцепившись в подол маминого платья, с опаской поглядывает на двери главного входа, к которым она так уверенно его волочет, старик неспешно прогуливается по тропке, опираясь на деревянную клюку – никому до чужого горя нет дела. И почему я не такой? Почему не могу дать ей выплакаться в одиночестве, ведь мне ли не знать, как Щербакова боится своих слабостей? Стоило нам только въехать в черту города, как девчонка изо всех сил начала храбриться, безуспешно скрывая и боль, что все равно читалась на дне ее взора, и собственную растерянность, что опять же выдавали глаза.

– Ничего зазорного в этом нет. Здесь слезами никого не удивишь, – считаю нужным ее поддержать. Она все-таки женщина – ледяная, по большей части невыносимая, избалованная щедрым любовником, но как оказалось, несмотря на все это — ранимая. Так, к чему же храбриться? Женщинам ведь позволено быть слабыми, порой даже жизненно необходимо.

Тем более в таком месте. Я вот не раз обнимал сестру, что после очередной встречи с маминым лечащим врачом, теряла веру в лучшее – в стенах пропахших медикаментами госпиталей все твои страхи выбираются на поверхность, и стыдиться этого откровения глупо.

Слышу, как Юля всхлипывает, и встречаюсь с ней взглядом, тут же подмечая, что прежде так серьезно она на меня не смотрела. Удивлена, что мне не до смеха?

– У каждого свои семейные тайны.

Моя вот пугает меня до дрожи, ведь наша семья уже год живет в ожидании донора. Ужасно, верно? Желать кому-то смерти, чтобы сохранить жизнь близкому. Немного бесчеловечно, ведь раздайся в квартире звонок, мы бы прыгали до потолка, в то время как другая семья горько оплакивала утрату...

– Это точно, – отзывается слабо, но делиться со мной подробностями не торопится. Да уже и не надо. Из того разговора, что состоялся у нее с братом мне многое стало понятно: алкоголь, рукоприкладство и отсутствие нормальных взаимоотношений в семье – вот вам и причина ее торопливо возвращения на малую Родину. Примчалась, чтобы спасать родню от голодной смерти, только благодарности в ответ вряд ли дождется…

– Поправится она, и дети к тебе привыкнут, – и если в первом я почти не сомневаюсь, ведь умирающим от побоев вряд ли нужны апельсины и яблочный сок, то второе бросаю лишь для поддержки. Это не дети – дикие звери, не иначе. И чтобы их укротить, придется изрядно попотеть. Даже мой отец - полицейский с сорокалетним стажем, наверняка бы пришел в ужас от их манер. А его трудно удивить, уж поверьте. Чего он только не видел, и с кем только не общался по долгу службы.

 Впрочем, судя по рассказам Кострова, девчонка, что ловко попадает в урну смятой в комок салфеткой, сдаваться не привыкла. Упертая, и если надо, в лепешку расшибется, но своего не упустит.

– Откуда знаешь?

– Чувствую. У них выбора нет, ты с них живых не слезешь, – поддеваю ее плечом и неосознанно приподнимаю уголки губ, заметив, что разводить сырость моя начальница перестала: посмеивается, вцепившись пальцами в скамью, и рисует носком туфли абстрактные узоры на земле. Вот и от очередного платка отмахивается, продолжая мечтательно улыбаться.

Сколько мы продержались? Пару минут? Отличный результат, и если она не ляпнет что-нибудь гаденькое, вполне возможно, что мы сумеем приспособиться друг к другу.

– Завтра все будет, как прежде, – маловероятно, верно? Только в ответ на ее слова, я вовсе не испускаю тяжкий вздох.

– Не сомневаюсь, – встаю, протягивая ей ладонь, и невольно вздрагиваю, когда она принимает помощь, наконец, поднимаясь с насиженной лавки – она ледяная.

– Поехали. Твой старший брат доверия не внушает, – от слова совсем, и в своей заносчивости может даже Щербаковой фору дать. – Уверен, он даже пакеты с продуктами не разобрал.

Глава 18

Мне снится бабушка. Ее теплая ладонь касается моей щеки, а тонкие губы тут же растягиваются в улыбке. Нюра деланно хмурит брови, бросая взгляд на настенные часы, стрелки которых давно перевали за полдень, и, отстраняясь, грозит мне указательным пальцем:

– Сколько еще ты собираешься в постели являться? – произносит с укором и, в противовес собственным словам, поправляет одеяло, что свисает на пол, обнажая мою правую ступню. – Вставай давай! Тебе еще кран чинить.

– Какой кран? – хлопаю я ресницами, не в силах оторвать голову от подушки: глаза режет от солнечного света и пролитых слез, от которых наволочка до сих пор еще влажная. – Глупости какие. Я не умею.

– Я тоже! – вздрагиваю от истеричных ноток в Ленкином голосе и протяжно вою, когда мне в лоб прилетает что-то тяжелое. Пластмассовая машинка?

Сажусь, потирая ушибленное место, и окончательно просыпаюсь, жалея, что бабушкин визит так быстро закончился: давно она мне не снилась… Наверное, все дело в этих стенах, над разрушением которых наше семейство так упорно трудилось: Жора сломал перегородку в прихожей, вознамерившись сделать ремонт, который так и застыл на начальной стадии, Ярик еще лет пять назад изрисовал деревянную арку фломастерами, а малышня… Все как у всех – когда у взрослых нет времени следить за детскими проказами, вместо альбомных листов для первых шедевров они непременно используют обои. Только несмотря на все это, каждый кирпичик хранит в себе память о прежней хозяйке – знаменитой на всю округу Анне Семеновой, что рано лишилась мужа и одна поднимала на ноги непутевую дочь-вертихвостку. Сначала Лиду, а потом нас с Яриком и Леной, что в эту самую секунду близка к нервному срыву.