Под стеклянным колпаком(Избранные сочинения. Т. I) - Соломин Сергей. Страница 16

— Вот тебе раз! А забыла, как восторгалась здешней жизнью?

— Да, так мне казалось сначала, после петербургской голодовки.

— Что же тебе не нравится?

— Видишь, милый, мне трудно объяснить это. Здесь все очень хорошо и никогда не беспокоишься о завтрашнем дне. Все готово, все к твоим услугам. Ведь это то самое, о чем мы так страстно мечтали и что называли счастьем. А я часто сижу и думаю: какая тоска, какая скука! И все делается противным. Этот стеклянный колпак, эти учреждения всякие, лаборатории, обсерватории… И завтра, и послезавтра все будет тоже.

— И немец Шварц будет так же курить трубку и рассуждать о социализме…

— Ну да! Впереди бесконечный ряд дней. Счастливых! Когда я думала, что ты мне изменил с Эвелиной, я ужасно страдала, но это была жизнь. И после я любила тебя сильнее и целовала так горячо… Быть может, человек не создан для счастья? Иногда мне кажется, что не мне одной, а многим здесь скучно, и они не знают, что с собою делать. От скуки «общественники» затевают споры с «семейными». От скуки левые устроили «Парадиз»…

Коваль похлопал Наташу по плечу.

— Да ты у меня совсем умная! Но забыла о наших господах.

— Каких?

— О господах ученых. Для них жизнь полна смысла и значения. Они живут в сфере опытов и исследований. А мы выполняем их затеи, мы — их покорные рабы. Аристократы ума…

— Послушай! Ты напрасно их обвиняешь! Их открытия для нас же, для нашей пользы.

— И ты этому веришь? Они и над нами производят опыты. «Устроим новую жизнь для этих человеческих экземпляров и будем наблюдать над обезьянами в клетке». Обезьяны — это мы, они полубоги… Впрочем, бросим об этом говорить. Черт с ними! Скажи мне лучше: хотела бы ты отсюда уехать, вырваться из-под стеклянного колпака?

— С тобою вместе?

— Разумеется!

— Милый! Да ведь это было бы такое счастье, такое…

— Верю, верю! Так вот: дай мне слово во всем меня слушаться, делать все, что я прикажу.

— Даю, даю!

— Но помни! Ты должна мне верить безусловно, никогда во мне не сомневаться, чтобы я ни делал…

Наташа бросилась к Ковалю и снова клятвы прерывались бесконечными поцелуями…

Ночью, когда Коваль уже стал забываться сном, раздался громкий, тревожный стук.

Коваль взял электрический фонарь и вышел в сени. Ручка наружной двери вертелась под чьей-то нервной рукой.

— Отворяй! — послышался задыхающийся голос.

Коваль поднял крючок и направил сноп электрического света в открывшийся темный четырехугольник.

Из мрака виднелось бледное лицо колониста Федора Маркузова.

— Что случилось?

Маркузов забормотал что-то и, пошатнувшись, схватился за притолоку двери.

— Да ты пьян, что ли?

Коваль сильною рукою схватил рабочего за ворот куртки и втащил в комнату. Тело Маркузова как-то странно сразу повисло и ноги стали волочиться. Тут только Коваль заметил, что по полу тянулся кровавый след.

Сорвать куртку и рубашку было делом одной минуты.

У Маркузова на левом боку виднелась длинная рана, из которой кровь бежала ручьем.

Нож, очевидно, скользнул по ребрам, не углубившись в грудь, и обморок, в который впал раненый, объяснялся лишь большой потерей крови.

Опытной рукой человека, бывавшего во всяких переделках, Коваль сделал перевязку, нарвав бинтов из своего запаса белья, достал бутылку с вином и влил, насильно раздвинув зубы, в рот большую порцию. Маркузов глотнул и стал приходить в себя.

В широко раскрытых глазах вместе с жизнью воскрес ужас. Раненый поднял руку и заслонился ею, словно хотел не видеть что-то страшное.

Побелевшие губы задвигались и раздался хриплый шепот:

— Всех, всех убил!..

Вдруг по высокому стеклянному своду запрыгали световые облики. Огненные мечи прорезали пальмовую рощицу, окунулись в тихую воду озера, зашныряли по кустарнику и, найдя то, что искали, остановились неподвижно, как глаза хищника, увидавшего, наконец, в густых зарослях свою жертву…

Дом Коваля со всех сторон осветили лучи электрических прожекторов.

Среди перекрещивающихся потоков света стали появляться фигуры людей с возбужденными лицами, с широко раскрытыми ртами, из которых вырывались нелепые возгласы.

Не слышно было слов. Толпа еще не произнесла своего решения, называемого «гласом Божиим», и выражала свои чувства звериными завываниями.

Коваль вышел в ярко освещенный круг. Так загнанный волк выходит на загонщиков и, обернувшись к ним, угрожающе ляскает зубами.

Вся куртка Коваля была залита кровью, руки инстинктивно сжались в кулаки, злым огнем загорелись глаза, копной взлохматились длинные волосы.

И крикнула толпа, как один человек:

— Коваль — убийца! Коваль!

Передние сгрудились, бросились, как стая собак на зверя.

Коваль отпрянул, схватил лом, стоявший у стены, и стал в угрожающую позу.

Засвистел кем-то брошенный камень и пронесся над головой Коваля. Другой, третий…

Камни, куски дерева, все, что ни попадало под разъяренную руку, летело к одной цели — к человеку, с которым пришла покончить «всегда справедливая толпа».

Сильный удар свалил Коваля с ног, но он тотчас поднялся и, став на одно колено, мощным ломом раздробил череп близко подбежавшего колониста… Толпа взвыла и прибойный вал ее залил одинокую фигуру с поднятой над головой рукою…

Глава XIX

Арест

Коваль защищался, как лев, нанося удары во все стороны. Ему удалось вскочить и отпрыгнуть к стене. Это предохраняло, по крайней мере, от нападений сзади.

Драться против многих ему случалось и раньше.

Он быстро оправился от неожиданности. Другой на его месте кричал бы: «Остановитесь! Я не виновен, убийца — не я»! И толпа быстро добила бы его в пылу озверения. После бы уже какой-нибудь рабочий, только что молотивший кулаками, топтавший ножищами жертву и по животу, и по груди, и по лицу, вздыхал трусливо-добродетельно: «Эх, грех какой!»

Коваль, раз началась драка, раз полезли на него с кулаками, перестал рассуждать, обдумывать. Почему, справедливо ли, об этом — после, а сейчас одна мысль: противопоставить мощную оборону крупного хищника стае гончих. И он расшвыривал нападающих, бил ломом по головам, дрался руками и ногами. Гнев кипел в душе его, но он знал тайну победы — не терять сознания, когда его потеряли другие. И он бил наверняка, по выбору, бил жестоко, чтобы противник сразу вышел из строя.

Но враг начал одолевать численностью. На место павших являлись десятки других. Трусы бросали камни издали. Уже Коваль изнемогал, силы его оставляли, кровью окрасилась рубашка, на лбу зияла рана. Еще натиск и толпа добьется своего, свершит свой «справедливый самосуд».

Коваль бросился вперед и с почти нечеловеческими усилиями пробил дорогу к дверям дома. Через мгновение он задвинул засовы.

Этот маневр ненадолго отсрочивал развязку, но дал возможность перевести дыхание и отдохнуть.

Толпа громила двери, лезла в окна…

Послышались новые голоса. Сначала резко-истерично прозвучал вопль Воскобойниковой:

— Пустите меня! Я хочу умереть вместе с ним!

Гудел умиротворяющий бас Бессонова, Эвелина старалась перекричать стоны и рев толпы…

Около самых дверей раздался стальной голос Уальда:

— Вы перешагнете только через мой труп!

Чутко настороженное ухо Коваля уловило признаки отлива. Кто-то рассуждал, кто-то уговаривал. Сквозь звериный ропот стали проскальзывать восклицания:

— Суд! Надо судить!

Коваль вздохнул полной грудью, утер кровь со лба и улыбнулся.

— Выскочил! Заговорили о суде… вон уже императрица взывает к разуму своих подданных… Бессонов заговорил о человечности… Уальд сторожит двери… Пошло на понижение! А ловко они меня сначала доспели!