Народы моря (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич. Страница 20

Такая, мягко выражаясь, невежливая манера вести диалог, особенно с членами правящей семьи, вгоняла египтян в непонятное. Хочешь навязать человеку свою волю, свое решение, сперва выведи его из состояния равновесия. Как только он потеряет привычную почву под ногами и начнет тонуть в непонятном, сразу схватится за любую соломинку, протянутую тобой. Впрочем, протягивал я спасательный круг.

— Шасу наверняка пришлют утром разведчиков, чтобы узнать, что мы будем делать дальше. Мы им покажем, что угнетены поражением, трусливо удираем. Когда они убедятся в этом, сообщат своим и начнут праздновать победу, мы вернемся и нападем на них. Отец учил меня: «Если ты силен, покажи врагу, что слаб, если слаб, что силен. Если ты собрался напасть, пусть враг думает, что ты отступаешь, а если ты собрался отступать, пусть думает, что нападешь. Если ты близко, пусть думает, что далеко, а если далеко, что близко. Бей там, где тебя не ждут и когда тебя не ждут», — сказал я, вложив мысли Сунь Цзы в уста своего отца, ефрейтора советской армии, наводчика восьмидесятипятимиллиметрового зенитного орудия, который понятия не умел о трактате, приписываемом китайскому полководцу, а по моему мнению — коллективному труду.

— Твой отец — мудрый человек, — сделал очередной вывод Сети. — Мы последуем его совету.

Может, со мной Мен поспорил бы, но с будущим правителем не решился. Остальные тоже согласились, но похвалили мудрость сына фараона, последовавшему мудрому совету моего отца.

Я не удержался и добавил, приписав своему отцу еще и слова Петра Первого:

— Еще мой отец говорил, что на совещании первыми должны говорить младшие, иначе будут льстиво поддерживать старших, и писец должен записать, кто и что говорил, чтобы потом была видна дурость каждого.

Сети впервые улыбнулся, едва заметно раздвинув губы, но глядя все так же холодно, по-змеиному, и огласил решение:

— И этому совету твоего отца мы будем следовать впредь.

Глава 17

Ранее утро — самое приятно время суток в этих краях в жаркий период, который длится месяцев восемь-девять. Начинаешь понимать тех, кто привык вставать до восхода солнца. Воздух чист, свеж, прохладен и наполнен запахами сухих трав. Чувствуешь такое единение с природой, что кажется, будто растворился в ней.

До лагеря шасу километра два. Он на противоположном конце долины, разделенной на две части широким руслом реки, высохшей до ручья, ребенок переступит. Лагерь большой, на несколько сотен шатров, которые у шасу черного цвета. Их женщины изготавливают из шерсти черных коз плотную грубую ткань, которая одинаково хорошо не пропускает ни солнечный свет, ни дождь. Впрочем, дожди здесь идут редко, по большей части зимой. Рядом с каждым шатром стоит по несколько боевых колесниц, включая трофейные, и одна или две двухколесные грузовые повозки, в которые обычно запрягают ослов. Здесь собрались несколько племен, участвовавших в нападении на нас. Видимо, сочли добычу не очень богатой, поэтому до сих пор не разбежались, хотя корма для их скота здесь маловатою Ближе всего к лагерю пасутся стреноженные кони. Чуть дальше — ослы, а козы и бараны — на склонах холмов, которые окаймляют долину со всех сторон. Лесов здесь пока что много и довольно густые. Шасу еще не проснулись. Между шатрами бродит лишь несколько женщин.

— Пора, — тихо, словно боюсь, что меня услышат кочевники, говорю я.

Сети, глаза которого сегодня подведены черной краской, из-за чего взгляд кажется еще тяжелее, гипнотичнее, молча кивает и дает отмашку левой рукой, после чего идет к своей колеснице, которая, благодаря золотым украшением, раза в два тяжелее остальных. Я, как и остальные колесничие, занимаю место позади своего возницы, достаю лук из колчана, натягиваю тетиву, открываю клапаны колчанов и кожаных мешков с дротиками, прикрепленных к бортам повозки. Едва заканчиваю приготовления, как наследник престола машет рукой во второй раз и начинает движение. Долина ровная, без оврагов и рвов. Есть только одна впадина — широкое русло реки с пологими берегами. Колесницы быстро набирают ход, летят к вражескому лагерю. Уверен, что моих нынешних соратников ведет в бой еще и память о недавнем позорном поражении. Месть — самый лучший катализатор храбрости. Обычно египтяне атакуют с криками, под рев труб и грохот барабанов, но сейчас, по моему совету, слышен только топот копыт, стук колес и скрип повозок. Чем позже нас заметят и поднимут тревогу, тем больше у нас шансов на победу. Скот разбегается перед нами, уступая дорогу, а несколько ослов несутся впереди колесниц, потеряв от страха разум. Скорее всего, женщины заметили нас сразу, как только мы спустились по заросшему деревьями склону холма в долину, но, не слыша воинственных криков, не сразу поняли, что это нападают враги. Пока они соображали, кто мы такие, колесницы быстро приближались к шатрам. Перестук копыт и колес заглушал другие звуки, поэтому я не слышал женские крики, но из шатров начали выскакивать мужчины с оружием в руках. Они замирали, глядя на лавину мчащихся колесниц, а потом принимали решение: кто-то готовился к бою, кто-то кидался в шатер, наверное, за дополнительным оружием или за самым ценным, кто-то бежал к лошадям или дальше, к склонам холмов, надеясь там укрыться и переждать нападение. Последнее решение было неверным, потому что с той стороны надвигалась на лагерь вторая лава колесниц под командованием моего бывшего командира Джета. Перед шатрами колесницы центра резко замедлили ход, чтобы тряска не мешала стрельбе из лука, а фланговые продолжили обтекать лагерь, чтобы никто не убежал.

Я выбираю цель — голого молодого мужчину с густой черной растительностью на груди, из-за чего напоминает полысевшую местами обезьяну, и поражаю его в голову с распущенными, вьющимися черными волосами длиной до плеч. Стрела пробивает черепную коробку насквозь, летит дальше, ударяется в полусвободно висящую ткань шатра и падает на землю. Следующему вгоняю стрелу в бок на ладонь ниже подмышки, потому что на голове у него черный матерчатый головной убор, наверное, из той же ткани, что и шатер. Скорее всего, стрела пробила бы ткань, плотно прилегающую к голове, но рисковать не стал. Бой — не место для экспериментов. Моя колесница, управляемая Пентауром, медленно заезжает между шатрами, движется к центру лагеря, а я продолжаю стрелять во все стороны, поражая врагов. Слева и справа от меня точно так же движутся другие колесницы. Мужчины-шасу стреляли из луков в ответ, но мы работали парами, катана прикрывал щитом сенни, а враги были каждый сам за себя. Лишь в центре лагеря отступившие туда воины, сотни две, сбились в кучу и, закрывшись щитами, попытались прорваться в сторону пасущихся, стреноженных лошадей. Их расстреляли всех до одного. Я завалил несколько человек из этой группы, пробив стрелами их щиты из козлиной кожи, натянутой шерстью вверх на каркас из прутьев. Метров с пятидесяти стрела, выпущенная из монгольского лука, прошивала насквозь и щит, и человека.

Не могу сказать, как долго продолжалось избиение. Мне показалось, что всего минут пять, но в бою время течет стремительно. Если все время жить в таком ритме, то шестьдесят лет покажутся шестьюдесятью часами. Убивать вдруг стало некого. Уцелевшие шасу сидели в шарах и не рыпались.

— Выходите, вас не убьют! — прокричал несколько раз сенни, знающий язык шасу.

Из шатров первыми вышли голосящие старухи. Они еще не видели трупы убитых родственников, но уже оплакивали их. Затем вышли уцелевшие… особи мужского пола. Они держали руки перед собой на уровне солнечного сплетения, повернутыми ладонями вниз. Это у кочевников знак сдачи в плен. Последними выбрались из шатров молодые женщины и дети. Всех пленников сгоняли на середину долины, к руслу почти пересохшей речушки. Их было много, тысячи три. Часть воинов, в основном возниц, оставили стеречь пленных, а остальные занялись сбором добычи.

Убог материальный мир кочевника: ковры, подушки, баулы с одеждой из грубых тканей собственного изготовления и дешевых привозных, глиняная и изредка бронзовая посуда и — самое ценное — оружие, среди которого попадаются дорогие трофейные экземпляры. Это не считая скота, который главное их богатство. Как ни странно, такой быт кочевников в этих краях сохранится до двадцать первого века, а те из них, кто станет оседлыми, как подозреваю, будут поклонниками стиля жизни «минимализм», который в двадцать первом веке набирал обороты.