У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич. Страница 15

— Она такая… Ее не угостишь плетью — не пойдет… Поди, зверь какой-нибудь, боится. Но-о-о, дура! Наверно, лось перебежал дорогу… Затряслась, но!

В стороне в орешнике что-то треснуло и стихло. Лошадь тряхнула головой и побежала тру сочком.

— У этого же лесочка, — стал рассказывать Илья, — я шел перед призывом тропочкой на Сатинскую дачу. Иду, у меня за спиной тятенькино ружье… И так же вот треснул валежник, оглядываюсь по сторонам, ничего не видно. На всякий случай сгреб в кармане пулю. Приглядываюсь: лось вышел…

Илья не договорил про лося. Из-за деревьев показались огоньки Заречицы. Зинаида закинула Илье руку на шею, пыталась всмотреться в его лицо. Но вот и дом Инотарьевых.

Молодожены вошли в избу. Зинаида остановилась у двери. Пока молодые стояли у порога, мать Ильи торопливо полезла в киот за иконой. Взяла какого-то угодника или угодницу. Подолом платья обтерла копоть с образа, подошла к новобрачным. Первым к иконе приложился Илья, затем он поцеловал родительницу и попросил:

— Благословите нас, мамынька.

— Пожить бы вам, — заплакала Пелагея, — да только как же, я не пойму, без церкви-то?

Мать усадила их за стол. В ожидании снохи она целый день стряпала.

— Давай садись, Зинаида, — сказал Илья.

В этот вечер все были разговорчивы. Невесту находили опрятной, красивой, и она не чувствовала, что приехала в чужой дом. Когда молодых проводили в заднюю избу, Иван Федорович подмигнул Пелагее, улыбаясь…

— Будет тебе, Иван Федорыч… Они, чай, не наговорятся про свое счастье.

— Полно-ка тебе, Пелагея, притворяться-то… Все мы были молоды… Счастье! Да у кого ты его видела в Заречице?

В Иванов день Илья Инотарьев собирался гулять с молодой на ярмарке у Светлояра. И Таисия увязалась с братом «на горы».

— Поезжайте, — согласился Иван Федорович. — Запрягите лошадь в новый тарантас — и час вам добрый.

— Мы, тятенька, пешком.

— Нет, нет. Инотарьевым там стыдно появляться без лошади.

Во Владимирское давно приглашали и самого Ивана Федоровича. Там у него были какие-то коммерческие дела. А вот что тянуло туда дочь, он хорошо понимал. Напрасно лукавила Таисия, что у нее одно желание — видеть Светлояр, послушать звон китежских колоколов, посмотреть на деревни, мимо которых пролегла дорога к невидимому Граду. К тому же у Светлояра жил приятель Инотарьева — торговец Ватрушин. Иван Федорович потому и не возражал против сборов дочери.

— Поклонитесь от меня Ватрушину… Да смотрите не шатайтесь ночью-то… Не вздумайте по сосняку ползать… Не люблю… У Китежа-то ведь не молятся, а торгуют семечками и верой.

Молодые Инотарьевы подъезжали к Светлояру в теплые сумерки. Из леса доносились соловьиные распевы. По глади озера Светлояра плавали чьи-то дощечки с горящими свечками. Издали, в сумерках, бледные огоньки дополняли легенду о невидимом граде. Земля, согретая за день солнцем, встречала июньскую ночь запахами трав, цветов и дымков разгорающихся костров.

Полукаменный дом Ватрушина, куда были приглашены Инотарьевы, выделялся в селе Владимирском. Под домом — лавка. Под окнами — старая кудрявая бузина. С крутой горы мимо их дома спустилась тропа и обогнула заросший старыми ивами пруд. Из пруда вытекал ручеек, убегающий к реке, к тальниковым кустам, заводям с желтыми кувшинками.

Сам Ватрушин часто бывал в Заречице и, уезжая, каждый раз приглашал Инотарьева на престольный праздник. Жена Ватрушина — Паша — так звал ее хозяин, — встретив молодых, расцеловала Таисию. Паша, молодая, красивая женщина, бывая в Заречице, говорила Таисии: «Охота тебя стягчи к нам погостить на престольный». Увидав желанную гостью, она не могла успокоиться:

— А-ах, беда-то какая, на раз Ликаньки-то нашего дома нет!

Когда Паша сожалела, что нет дома Ликаньки, Таисия улыбнулась про себя: «Словно лучше-то вашего Ликаньки на свете никого нет. Не больно я дорожу дальними-то женихами, особенно с Ветлуги. У нас на Керженце ветлужских и за женихов не считают».

За ветлужского шла замуж девушка, которую на Лыковщине никто не брал. «В Ветлугу, — смеялись, — выходила только, коя слепа и крива». Поэтому могла ли Таисия Инотарьева подумать о женихе с Ветлуги?

Спать Паша увела Таисию в отдельную комнату. Приготовила пуховичок. Под голову принесла две подушки, окутала новым стеганым, лоскутным одеялом.

Утром, когда гостья проснулась, хозяйка увлекла ее к печке — помочь стряпать. День был постный, а Паша приготовила обед из мяса и с маслом.

— Ты, поди, в эти дни дома постничаешь, а я вот слышала — наш архирей не отказывается и от скоромного. Решила и я разок согрешить. Думаю, беда небольшая, а вам, гостям, сам бог простит.

На лавке возле печи, на деревянном подносе, лежали рядком готовые пельмени, «аладышки» в масле, и на трех противнях пыхтели, подымаясь на свежих дрожжах, пироги из пшеничной муки с ягодами, картошкой и морковью. Когда все испеклось, изжарилось, сели за стол. Изба наполнилась запахами праздничного богатого деревенского стола.

После обильного раннего обеда гости стали собираться на ярмарку. Таисия надела платье под высокую талью, кофту со «жгутиками». Она ее так обтягивала, — становилось трудно дышать. Но мода требовала в подоле юбку иметь пышнее, сбористее, а в талии — узкой. Шелковый платок гостья привезла под цвет платья. Когда Таисия оделась, Паша расправила на ней складочки, проверила завязки. В «рушник» насыпала семечек. И конечно, в таком виде Таисия могла пленить владимирских модников. Илья тоже вырядился в новый пиджак, сатиновую рубашку небесного цвета, в кожаные сапоги, надел картуз с лаковым козырьком. Ему нужно было показаться «форсистым»: он шел гулять с молодой женой и был сыном Ивана Федоровича Инотарьева, с Лыковщины.

Вышли гости из дома, когда над торжищем высоко поднялось солнце. Впереди выступали, взявшись за руки, Илья с Зинаидой, за ними — Ватрушины с Таисией. Синие тени залегли возле домов, прятались под заборами и в дальних сосновых лесах. Гуляющие, в ярких рубашках, цветных платках, двигались по пыльной дороге и лугами к озеру.

У берега от слабого ветерка шевелились на березовых космах позолоченные солнцем листочки. Стволы сосен порозовели. От земли, от трав шел горячий запах. Притихшее зеркало Светлояра, окруженное темными соснами, казалось синим. В низине, за церковью, стлался от костров дымок.

Ярмарочный торг у Святого озера был в полном разгаре. С подмостков дощатого балагана, покрытого заплатанным брезентом, разрисованный клоун осипшим голосом зазывал смотреть представление. В сильно поношенном костюме, с густо запудренным лицом, он, казалось, только что вывалялся в ярмарочной пыли.

При входе в балаган толпа зевак смеялась над Петрушкой. Среди празднично разодетых людей пестрели женские платки, как разбросанные яркие цветы. Под ногами лежала намертво притоптанная трава.

В стороне от балагана, косясь, иногда появлялись большебородые старообрядцы — их соблазнял ярмарочный шум, но они боялись разгулявшегося люда. Словно мухи над тухлым мясом, шныряли продавцы пирожков, ванильных трубочек, петушков с золотыми крылышками. Выцветшие полотна с облупившейся краской, которой нарисованы оскалившиеся львы и тигры, трепыхались на ветру. При входе в балаган на грязном низком ящике надрывалась затасканная шарманка, украшенная кусочками зеркальных стекол, заржавленными трубочками и бахромой. За ней стоял человек с широким испитым лицом. Тупо уставившись в одну неопределенную точку, он лениво вертел ручку расстроенного музыкального ящика.

Рядом с балаганом, поблескивая на солнце стеклянными безделушками, словно раскрашенный большой детский волчок, бешено кружилась карусель. Поскрипывая, под захлебнувшуюся в руках пьяного гармониста саратовскую тальянку, деревянные кони и львы кружились, кружились и кружились. В праздничной толпе сновали продавцы сладкой подкрашенной воды. Она выглядела ярче всего на ярмарке. Гуляющие угощались водой, будто совершая что-то обязательное. Таисии тоже захотелось испробовать чудесной воды. Долго она не решалась признаться, наконец не выдержала: