Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович. Страница 17

— Ну тебе-то уж, кажись, опасаться этого нечего, — переключает на Папу Римского свою язвительность Павло. — Нельзя сказать, чтоб из худых был.

В противоположность нам, Папа Римский действительно поражает всех своей разительной и неуместной полнотой. Все его тело набрякло водой, члены мясисты, костей не видно. Но явные отеки, которым он подвержен, вызывают не меньшее изумление, чем худоба остальных.

— И сам не рад напасти этакой. От болезни это у меня, — с откровенным простодушием признается он. — От недоеда вот повысохли все, а меня разнесло всего не ко времени. Через это самое и от немцев перепадает часто. Лодырем все считают. Здоровый, говорят, как бык, а работать не хочет. А какой я здоровый? Здоровье-то мое — оно вот какое.

Для наглядности он, словно в тесто, вдавливает в рыхлую мякоть ноги палец, а затем, отняв его, показывает на оставленное им белое углубление. На наших глазах оно начинает медленно затягиваться и, только сравнявшись с общей поверхностью, приобретает прежнюю окраску.

— Зато вот Козьма у нас, так и на пленного-то не похож, — с явной неприязнью подмечает Полковник. — Ничего-то ему не делается, словно и не на одном пайке с нами живет.

Мы одновременно оборачиваемся на Жилина. Крепко сбитая фигура Козьмы дышит завидным здоровьем, и весь он резко выделяется среди нас своим обычным для нормального человека телосложением и розоватой кожей, лишенной каких-либо следов побоев. Присутствие между нами этого здорового и завидно сохранившегося упитанного человека никак не укладывается в нашем сознании, вызывает у всех явное недоумение (как это можно здесь остаться таким?) и рождает всякого рода самые нелепые фантастические предположения и догадки, не говоря уже о всеобщей к нему неприязни.

— А он не на одном нашем пайке живет. Его фашисты подкармливают. По душе им пришелся, — с трудом зло роняет Андрей. — С одного-то нашего пайка таким не будешь. А у него не только хлеб, но и табак от благодетелей не переводится, которые нам только во сне снятся.

Его замечание ничуть не задевает Жилина.

— Тебя будут подкармливать, и ты не откажешься, — ограничивается он немногословным ответом.

— Подкармливают они меня и сейчас, да только по-другому. От подкормки этой, того и гляди, подохну скоро.

— А я тут ни при чем, и никакой моей вины тут нету, — пытается уклониться Козьма.

— Выходит, я не я — и лошадь не моя. А что выслуживаюсь и лакействую да за слюнявый окурок товарищей продаю, так это не в счет. Какая же тут твоя вина? Нет тут никакой твоей вины! — снова ввязывается в острый разговор прямолинейный Полковник.

Готовую было завязаться перебранку прерывает Кандалакша.

— А худей Доходяги посередь нас никого нет, — заключает он. — Смотреть не на что! В чем только душа еще держится?

Забыв о Козьме, мы переключаем все свое внимание на Андрея, распластавшегося на холодном щелистом полу. Страшная худоба донельзя истощенного и зверски изувеченного товарища потрясает и пугает нас. Невозможно себе представить более изможденного и замученного существа, чем он. Это в подлинном смысле полумертвец, внутри которого теплится еще жизнь, но Андрея уже мало что с ней связывает. Даже сама кожа у него, словно отдельно натянутая на скелет, не имеет ничего общего с естественной живой окраской и более напоминает собой землистый цвет иссушенной тысячелетиями мумии. Ко всему тому на ней нет, пожалуй, ни одного участка, на котором не было бы следов побоев и каких-то странных, едва не трупных, пятен. Впечатление тем более усиливают свежие кровоточащие багровые рубцы на теле этого подлинного мученика и страдальца. Разительным контрастом всему этому омертвлению остаются поразительно живые его глаза, с их лихорадочным горячечным блеском, свидетельствующим о неукротимой силе духа и неистребимой воле к жизни.

— Всего разукрасили! — продолжает свою оценку обычно немногословный Кандалакша. — Самый плохой хозяин и тот так скотину не бьет, как тебя немцы выходили. Дивлюсь вот, как еще все это сносишь только? Другой бы на твоем-то месте так давно б уже позагнулся.

— А я, признаться, так уже и не чувствую ничего, — находит в себе силы отвечать полуживой Андрей. — До того привык к битью, что даже и боли-то вот уже временами не чую. Совсем вот, как иная кляча. Из последних сил бедная выбьется, ездовой ее нещадно лупит, а воз ни с места. Поймет бедолага, что кладь ей не по силам, и остановится — хоть убей тут ее после этого. Даже не шелохнется под ударами, словно не ее и бьют. Так вот и я, что эта кляча, до того свыкся, что теперь меня навряд ли чем и прошибешь — дубленый стал, кожу хоть на барабан натягивай.

— И чего это они, фашисты-то, тебя так невзлюбили? — с наивным простодушием допытывается Папа. — Словно вот ты им соли в мармелад ихний насыпал. Прямо даже удивительно мне такое.

— Да что и говорить?! Кому-кому, а уж ему-то боле всех достается. Люто ненавидят фашисты таких-то вот несгибаемых, потому и заколачивают в гроб, — отвечает за Андрея, вступив в разговор, Полковник. — Знают они, что он им пятки лизать не станет и никогда с ними не смирится, потому вот и изводят. Чего тут еще не понимать-то?

Мы окружаем Осокина и тщательно исследуем его, сколь немощного физически и столь неколебимо твердого и сильного духом.

— Верно, что клячами все стали! — вскользь зло бросает Павло. — Ведь вот бьют нас нещадно, голодом морят да еще и работать заставляют, и ничего, работаем еще, хотя и полуживые, тянем свой гуж до издыхания. На что уж немцам, и тем в диковинку. Ведь это надо же — до чего дожили! Вот эту-то нашу силушку и выносливость да против проклятых ворогов бы обратить, тогда другое дело. Э, да что там говорить?! Глаза бы мои на вас не глядели: клячи, клячи и есть!

— Удивляться, что при всем этом мы еще не только живем, но вот даже еще и работаем, действительно есть чему, а вот что касается остального-прочего, так это ты тут напрасно, — вразумляет его Полковник. — Кое-что и мы, даже в этих условиях и при наших-то силах, да делаем. Об этом ты и сам не хуже нас знаешь.

— А чему тут удивляться? — слабым голосом пытается растолковать Андрей. — Давно всем известно, что выносливей и крепче русских никого на свете не было и нет. Ни один народ не вынесет того, что испытали, испытываем и, быть может, еще испытаем мы. Поставь на наше место хотя бы этих же немцев — через месяц же начнут дохнуть, как мухи осенью. И этим, Павлик, гордиться надо, а не попрекать. Зря ты тут о бездеятельности нашей заикнулся. А ведь сам отлично знаешь, что это не так, что и мы не спим и кое-что делаем. Пусть неприметно, скрытно, исподтишка, но делаем, и это, быть может, больше пользы даст, чем в открытую-то, очертя голову на рожон лезти.

— Посмотрю я на всех вас — герои, да и только! — огрызается, тайком ухмыляясь, что расшевелил-таки всех, Павло. — Ну, знаю я, что не сидим сложа руки и делаем, что можем. Да только надолго ли нас на это, таких-то дохлых хватит? А? Мы вот и сейчас-то уже что упокойники — краше в гроб кладут, а все еще на что-то надеемся, топорщимся, что индюки, а ведь дело-то наше явно к концу подходит. Не дотянуть нам, мужики, до конца-то войны будет. Я ведь вот это к чему!..

— Это уж точно, что не выжить будет, — простодушно поддакивает ему Папа. — Доконают-таки нас эти антихристы, это уж как есть! Видно, уж судьба наша такая, а от нее, от судьбы-то этой самой, никуда не денешься.

— Да будет тебе кликушествовать! — обрывает его Полковник. — Не зря, видать, тебя Папой Римским прозвали: все только на судьбу да на бога уповаешь. Поучился бы вот жить у Андрея! Одни кожа да кости остались, изувечен немцами до неузнаваемости, в чем только еще душа держится, а он посильней всех нас, вместе взятых, будет. Ему ли не достается, а он вот все сносит и не сгибается. Вот с кого пример-то всем нам брать надо!

— Да это уж как есть, не забывают его ироды, — ничуть не обидевшись, соглашается Папа. — Кажинный день разрисовывают так, что и живого места не найдешь. А сегодня вот еще и Алешка «помог». Ни за што ни про што еще вот и за него плетей схлопотал. Мало, вишь, ему своих достается, так вот еще и за этого недотепу приходится расплачиваться.