Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович. Страница 28

— Добился, гад, своего! Продал-таки, Иуда! — с ненавистью хрипит Андрей Жилину. — И не меня, всех продал, выродок! Будь же проклят, немецкий холуй!

Проклятие Осокина не производит на Козьму никакого впечатления. Осуществив свой гнусный план и сведя наконец счеты с противником, он, казалось, вновь обрел самообладание и с подчеркнутым равнодушием продолжает окапывать камень.

— Ну и зараза же, однако! — с злобным негодованием вырывается у Полковника. — Словно и дело не его! Ничем не проймешь такого! Ну подожди, авось еще почувствуешь!

Стараясь хоть чем-то помочь товарищу и ободрить его, мы наперебой оделяем его, кто чем может. Он натягивает на себя сверху несколько услужливо поданных ему гимнастерок в надежде спастись от свирепого холода. Вскоре мы замечаем, что по линии к нам направляется группа немцев.

— Ну, держитесь, братва, гроза идет! Сам Тряпочник пожаловал, — спешит предупредить нас Павло.

Комендант и начальник лагеря, а для нас попросту Тряпочник, посещает работы нечасто, и появление его на трассе — чрезвычайное событие не только для пленных, но и для самих конвоиров. Скрытые гребнем откоса и невидимые ему, мы следим за каждым его движением. С возвышенности нам хорошо видно, как он обходит команды внизу, останавливается перед каждой, опрашивая постовых, и переходит к следующей. Закончив обход команд в низине, он поворачивает в нашу сторону и взбирается к нам на откос. Встреченный Черным унтером, он снисходительно отвечает на его приветствие, милостиво выслушивает его рапорт и, сопровождаемый конвоем, не спеша, направляется к нам. В двух шагах от нас он останавливается, продолжая выслушивать унтера, но, неожиданно заметив раздетого Осокина, обрывает того, указывая на Андрея:

— Варум охне мантел? [46]

Демонстрируя свое усердие, мы, не разгибаясь, кирку ем откос выемки, стараясь, однако, не упустить ни одного слова из их разговора.

— Дизе гефанге шлехт арбайтен, — поясняет унтер. — Дас ист фауль! [47]

Не скупясь на краски, он характеризует Андрея начальству, как явно не желающего работать и своим дурным примером подстрекающего к тому же и остальных, обвиняя его едва ли не в открытом саботаже, караемом, как известно, только расстрелом или повешением. Комендант воспринимает сообщение Черного унтера с нескрываемым гневом. Все его достоинство дисциплинированного породистого арийца потрясено столь открытым нарушением установленного порядка во вверенном ему лагере.

— Варум воллен нихт арбайтен? [48] — грозно рычит он, подойдя к Андрею, и неожиданным ударом ноги опрокидывает его наземь. В припадке бешеной ярости Тряпочник топчет его жалкое тело, не переставая кричать тонким и срывающимся голосом. Только задохнувшись от напряжения, прекращает избиение и, обернувшись к унтеру, отдает ему отрывистые и решительные распоряжения, касающиеся команды и в основном Осокина.

По впечатлению, какое на коменданта произвело сообщение унтера о саботаже, нам становится ясным, что для нас кончились короткие дни относительного благополучия и покоя. Теперь снова должны начаться и побои, и истязания. Из разговора, подслушанного нами, мы приходим к выводу, что ждать что-либо хорошего нам больше нечего.

— Отдохнули — хватит! — заключает Павло. — Жизни теперь рад не будешь. С живых кожу сдерут!

Через несколько минут разгневанный и багрово-красный от физического напряжения комендант удаляется. После его ухода Черный долгое время настороженно следит за Осокиным и неожиданно вкрадчивым гипнотизирующим голосом подзывает его к себе, подманивая, словно кошку:

— Русский! Ком хир!.. Ком, ком… Ком-е! [49]

Его змеиное и вкрадчивое подманивание хорошо знакомо каждому из нас. Не было случая, чтобы оно предвещало что-либо хорошее. Трудно счесть, скольких из нас Черный свел в могилу. Выполняя приказание, еле живой, бледный и шатающийся, Андрей покорно приближается к унтеру. Черный подводит его к камню, над которым усердно трудится Козьма, и, оттеснив того, указывает Андрею на выпирающий из земли внушительный валун:

— Айн штунде — фертиген! Ферштеен? [50]

В полной растерянности принимается Андрей за камень, который ему надлежит окопать кругом, — задание совершенно невыполнимое в такой короткий срок, когда промерзшая земля не поддается никаким усилиям и инструменту. Забыв о работе, мы не сводим глаз с Андрея, который тщетно бьется над камнем. К исходу часа он успевает окопать его лишь с двух сторон. Нечего и ждать, что он справится с работой, явно непосильной для него. На участке царит гробовое молчание. Ничем не в силах помочь товарищу, молчим мы, молчит и обреченный Осокин. В эти минуты решается вопрос его жизни. Издали внимательно следят за нами конвоиры. О Жилине мы забываем. Сейчас не до него. Ровно через час Черный снова подходит к Андрею.

— Нихт фертиген? [51] — в бешеной ярости бросается он к Андрею и, осатанев от злобы, рвет на нем остатки полуистлевшей одежды.

— Гут арбайтен — нихт гофрирен! [52] — принуждает он несчастного продолжать работу.

Нельзя даже себе представить что-либо бесчеловечнее подобного принуждения. И без того продрогший и закоченевший Андрей должен теперь работать едва ли не полуголым, в то время как мороз, начиная с полудня, все более усиливается и становится невыносимым. Затаив дыхание, следим мы за полуживым товарищем.

— Полчаса и — конец! — с ужасом определяем мы. — Полураздетого на таком морозе никакое усердие не спасет, хоть расшибись при этом!

В слабой надежде сохранить в себе остаток внутреннего тепла и словно угадав наши мысли, Андрей с лихорадочной поспешностью принимается за работу. За какую-нибудь треть часа его высохшие, словно плети, руки с непостижимой и поистине загадочной быстротой заканчивают окапывание камня. Черный снова подходит к Андрею. Не сводя кошачьих глаз со своей жертвы, он бросает взгляд на выполненную Андреем работу.

— Фертиг? — не веря глазам, изумляется он. — Гут! [53]

Андрей поднимает на него полные заледеневших слез, безмолвного страдания и тайной мольбы запавшие глаза в надежде, что тот сжалится, наконец, и разрешит ему одеться.

— Ведь ты же человек, хотя и немец, — говорит его взгляд, — есть же в тебе хоть капля жалости и сострадания!

Но напрасны его надежды.

— Вег! Штайн вегшаффен! [54] — неожиданно находит ему новое занятие унтер.

Сочтя услышанное за некую шутку, с недоверчивым испугом смотрит на него Андрей, но Черный отнюдь не склонен шутить.

— Штайн вег, менш! [55] — с раздражением повторяет он приказание.

Все трое — Черный, Глухой и Шумаха — обступают Андрея, сторожа каждое его движение. Полуголым на морозе нельзя медлить ни минуты. Андрей делает какое-то хитроумное сооружение из камней, подтаскивает внушительный бом и, подведя его под камень, тяжестью своего тщедушного тела пытается вывернуть валун из гнезда. Однако камень даже не думает поддаваться. В растерянности останавливается над ним Осокин, затравленно озираясь по сторонам. Никакие нервы при виде этого не в состоянии выдержать. Не владея больше собой, мы бросаемся на помощь товарищу, но встреченные прикладами, невольно отступаем и молча продолжаем наблюдать за тщетными усилиями Андрея и глумящимися над ним немцами. Видимо, обеспокоенный нашим непредвиденным вмешательством, Черный, надрываясь от крика, вопит что-то в сторону команд в низине. Оттуда отделяются несколько конвоиров и поспешно бегут к нам. Окруженные усиленным конвоем, мы догадываемся, что он был вызван с явной целью воспрепятствовать нам прийти на помощь обреченному и из опасения открытого неповиновения. Угадав наши намерения, Андрей находит в себе силы предупредить назревающее несчастье.