Записки сотрудницы Смерша - Зиберова Анна Кузьминична. Страница 34

Помню, как однажды мне попала установка на Казанскую Любовь Петровну, проживающую в уже упоминавшемся «Чкаловском доме». Оказалось, это жена Вадима, они только что поженились, Любовь Петровна была дочерью директора 1-го часового завода, а родственников высокопоставленных сотрудников проверяли очень тщательно и характеризовали ее только положительно. Кстати, Вадим никогда не говорил о том, из какой семьи его жена. Последний раз я видела Вадима в восьмидесятые годы в Малом театре. Они с женой сидели в ложе первого яруса, мы заметили друг друга уже после последнего антракта. Но встретиться после спектакля не получилось. Через несколько лет Женя Петрова сказала мне о его смерти.

Мне приходилось работать и с агентурой, особенно когда наши оперативные работники уходили в отпуск. Часть своей агентуры, особенно активной, они передавали на связь мне.

Однажды агент-женщина плакала у меня на груди, объясняясь в любви к Вадиму Казанскому. Пришлось даже провести внутреннее расследование, и выяснилось, что Вадим никаких поводов для этого не давал, он вообще был очень культурным, воспитанным человеком, поэтому и произвел впечатление на своего агента, в особенности по сравнению с ее мужем, грубым и неотесанным, как она сама говорила, майором. Этого агента передали на связь другому оперативному работнику, а Казанского перевели в другой район.

В одном из переулков в центре города находилась гостиница, в которой часто останавливались офицеры, приезжавшие в Москву в командировку. Иван Дмитриевич Сидорин, уходя в отпуск, передал мне на связь старшего администратора ресторана этой гостиницы, агента-женщину «Кармен». Она была видная, эффектная, похожа на цыганку, вся в украшениях. Я встретилась с ней два — три раза, и вдруг она просит пригласить на явку полковника Збраилова. Мы пришли с ним вместе, и «Кармен» сказала Збраило-ву: «Мне очень нравится ваша сотрудница, но работать с ней я не могу, так как мне стыдно рассказывать ей о своих связях с мужчинами, и я не могу посоветоваться с ней, ложиться ли мне с ними в постель. Когда я ей рассказываю, она то бледнеет, то краснеет». Збраилов посмеялся и ответил, что тоже не может дать ей в этом отношении совета: пусть, мол, решает сама. Но пришлось ему самому продолжать с ней встречаться, пока не вернулся Сидорин. С другими агентами было проще, и я никогда не имела ни одного замечания. Всегда все шло тихо, спокойно.

Я рассказала о ярких примерах, с которыми пришлось столкнуться, а сколько их было! Записи делать запрещалось, а память подводит. Часто делала «установки» на лиц, подобранных для работы в военной контрразведке. Учитывалось все: коммуникабельность, порядочность, эрудиция, честность, физическая подготовка.

Одна из девушек «наружки» вышла замуж за рабочего фабрики «Гознак» и решила устроить его к нам. Уже в отделе кадров фабрики я услышала о своем объекте, что он уходит работать в Смерш, рассказывает всем о деятельности «наружки», и многие на фабрике просят, чтобы он и им помог туда устроиться. Конечно, его в органы не приняли, а жену уволили.

Работал у нас в отделе Вася Чернышев, невысокого роста офицер, хвастун, очень любвеобильный, в разговоре без мата не обходился, так что даже в нашей стенгазете была большая статья «Вася-матерщинник». Однажды к нему приехал из Рязани отец, который, вернувшись домой, всем и каждому рассказывал, что его сын работает в «Смерче». В результате Васю перевели работать в строительные части, и к нам он обратно уже не вернулся.

Сотрудников военной контрразведки кадры проверяли один-два раза в год: интересовались поведением, связями, и не только их, но и членов семей.

Поскольку мы числились в негласном аппарате, в 1942 и начале 1943 года у нас была отдельная поликлиника, свой клуб, нам запрещалось посещать кафе и рестораны, знакомиться с кем-либо на улице или в общественных местах. Мы приходили только на отчетно-выборные партийные собрания Смерша голосовать за Алексея Васильевича Миусова, который несколько лет был секретарем парткома ГУКР, а затем 3-го Главного управления [22]. Нас тогда пускали на балкон, мы были молодые, раскованные, горластые. Когда мы узнавали, что наш Миусов (он являлся заместителем начальника отдела Збраилова) избран, то покидали собрание.

В первые годы нам и путевки в санатории НКВД — КГБ не давали, да я и не помню, работали ли они. Первый раз я поехала в санаторий МГБ «Кратово» под Москвой летом 1951 года. Меня провожала в санаторий мама. Увидела на территории много кавказцев и испугалась за меня. Я ее успокоила, убедила в том, что меня никто здесь не обидит. Когда на следующий день я вышла в красивом халате на прием к врачу, то эти кавказцы нарекли меня «Екатериной Второй», но я с ними не общалась и держалась подальше от них. В то время в этом санатории было три двухэтажных корпуса. Первый называли «Дворянское гнездо», второй — «Коварство и любовь», третий — «Песок и глина». Я попала в третий корпус, так как свободных мест в первых двух не было, и, услышав, что я в третьем корпусе, меня даже сторонились, боясь, что я больная. А мне было спокойнее: гуляла по территории, читала, меня часто навещал А.И. Гречанинов, с которым мы встречались и уже решили пожениться.

В столовой за одним столом со мной сидела семейная пара из Барнаула. Однажды прихожу, а жена сидит одна. После завтрака пошли с ней прогуляться по территории санатория, и она рассказала о себе. Оказывается, ее муж был вторым секретарем Алтайского краевого комитета ВКП(б), его направили на укрепление органов МГБ тоже в Барнауле. Он ознакомился там с аппаратом МГБ и приехал с женой в Москву, где получил путевки в этот санаторий, но им все не понравилось, и он направился в ЦК ВКП(б) вообще отказываться от перехода в органы. К обеду в «Кратово» вернулся ее муж, веселый, и сказал, что через друзей все уладил и опять вернется в крайком партии. А мне его жена откровенно сказала: они думали, что МГБ — это золотая жила, но увидели такую бедность, что пришли в ужас, даже в санатории нет ковров, а в номерах все старое, изношенное — не то что в санаториях ВКП(б). А мы-то думали, что нам хорошо, да и действительно было хорошо, мы не привыкли к роскоши! Вспоминаю, как мы, чекисты, жили. Только в 1930-е годы появились у нас телефоны, которые мы выставляли в окна, чтобы всем было слышно, когда они звонят.

В 1950-е годы люди, измученные войной, стремились к домашнему уюту: появились этажерки с популярными тогда семью мраморными слониками «на счастье» (они и сейчас есть у нас), фарфоровые фигурки, пластинки «на ребрах» (молодые люди приобретали в больницах рентгеновские снимки и записывали на них заграничные хиты, продавая их потом из-под полы). В 1960-е годы появилась радиола первого класса «Ригонда»: можно было слушать радио и грампластинки на трех скоростях. А я не могла ее купить, так как не хватало денег. В 1970-е годы появились в продаже мебельные стенки. Я стояла в очереди в магазине, чтобы получить открытку-извещение на такую покупку. У нас и сейчас в квартире стоят две такие стенки. За коврами люди годами стояли в очереди, и хорошо, если он доставался. Вот так и жило большинство чекистов. Так что мне и похвастаться нечем: я безвыездно жила в России, а после демобилизации оклады у нас, вольнонаемных, были маленькие. Но мы не жаловались, жили от зарплаты до зарплаты, не воровали, не ловчили, а о золотой яме даже не мечтали.

В следующий раз в санатории я была уже только в 1970 году, после операции щитовидки. Тогда там уже начали строить новый многоэтажный корпус, но всех отдыхающих еще направляли в старые. Ав 1981 году Михаила Ивановича Зиберова после инфаркта направили в «Кратово» на долечивание, он очень боялся ехать один, и я купила путевку туда же. На территории санатория из старых осталось только «Дворянское гнездо», два других корпуса были снесены. Зато построили многоэтажный корпус, в котором были и библиотека, и танцевальный зал, и кинозал, много однокомнатных номеров, номера-люксы.