Попаданец в себя, 1970 год (СИ) - Круковер Владимир Исаевич. Страница 14
Все мои предосторожности оказались ни к чему – в сумке лежал ржавые металлические детали, завернутые в кожу.
Конечно, я мог поднять знакомых ребят из МУРа и дед сегодня же лежал бы у моих ног. Но на фоне обеих неприятностей этот мухлеж показался такой мелочью, что я бросил ржавье в мусорное ведро и налил себе коньяк.
Но даже коньк выпить в спокойной обстановке не удалось. Явилась её величество Галина Леонидовна и заявила с порога:
– Коли ты не возражаешь против развода, давай делить имущество. Мне нужна машина и квартиру надо разменять, остальное можешь оставить себе…
И смотрит вопросительно, гадина, такую невинную боярышню строит. Боже, как мне надоела эта Москва, переполненная интригами и завистью. Впрочем, никто не тянул меня за уши в эту гнойную элиту, сам влез. Впору крикнуть: карету мне, карету. А почему бы и не крикнуть, что я тут забыл, когда есть Питер – ныне Ленинград.
– Ну что ты, Галя, – сказал я спокойно, – я все равно уезжаю, так что приведи нотариуса и я все тебе оставлю. Во имя нашей прошлой любви!
Говорю, а сам внутри себя хохочу. Ну чем, скажите, можно уязвить дважды живущего с сознанием старика в молодом теле. Человека, знающего, как будет умирать эта женщина в провинциальной психушке после очередного приступа алкоголизма…
– И развод возьми на себя, а я все подпишу и поеду.
– Прости, прости, – подбежала Галина, осыпая мое лицо мелкими поцелуями, – ты так меня любишь, прости! Я никогда тебя не забуду.
А я был рад. Рад потому, что ощутил в своем старом сознании прежнюю бесшабашность себя молодого, легкого на подъем и ни в коей мере не привязанного к материальным ценностям.
Сборы заняли неделю. Никак меня из МУРа не хотел отпускать начальник. Но канцелярия Брежнева не возражала, так что я через неделю, раздав из своего имущества некоторые памятные подарки соседям, с которыми подружился, отбыл в Ленинград. Первого июня я сошел со скоростного поезда и носильщик, погрузив на тележку два моих чемодана довез до блатной стоянки такси, где погрузил их в багажник «волги».
– В Англетер, – сказал я, усаживаясь на заднее сидение (по-европейски, в этом времени начальство предпочитало рядом с шофером), – в смысле – Ленинградскую…
– А вы знаете, – повернулся водитель, – что названия этой гостиницы неоднократно менялись: поначалу Шмидт-Англия (по фамилии владелицы Терезы Шмидт), затем – просто «Англия», с 1911 по 1919 – «Англетер», с 1919 по 1925 – «Интернационал», с 1925 по 1948 – «Англетер», с 1948 – «Ленинградская».
– Узнаю культурную столицу, – усмехнулся я, – я даже знаю, что до 1924 года в этом здании размещалась английская миссия. От этого «Ленинградская», не станет лучше своих, очень натянутых четырех звезд. Знаете, поехали в Асторию, что-то коньячка с кофе захотелось. Бар Щель еще работает?
– Вас в «Асторию» не примут – это же интурист.
– Ничего, авось примут, – сказал я, доставая паспорт с вложенной туда фотографией, где мы с Леонидом Ильичем и Галиной Брежневыми обнимаемся за праздничным столом.
…В Питере семидесятых лет было полно заветных местечек, куда вроде и нельзя обычным людям, но можно. И люди шли, переплачивая, лишь бы прикоснуться к «западному» обслуживанию и к «западной» культуре. И все тут имело свое сленговое обозначение, не только поребрики или Васька (Васильевский остров). Например трамвай Трамвай ЛМ-57, который делали на ленинградском трамвайно-троллейбусном ремонтном заводе, имел народное прозвище «стиляга». Ну а интуристовский бар с кофеем по-западному молодые прозвали «Щель».
В начале 1970–х годов средняя зарплата в СССР – 126 рублей в месяц. А цены в ресторанах практически не растут с 1950–х. Порция зернистой черной икры в одном из самых фешенебельных ленинградских ресторанов – при гостинице «Астория» – стоила 1 рубль 70 копеек, паюсная не дотягивала до рубля, жюльен из курицы – 60 копеек, самое дорогое горячее блюдо цыпленок табака – 2 рубля 75 копеек. Отбивные бараньи котлетки на косточке стоили огромные деньги – больше рубля. Но уж если ты приходил с дамой в ресторан, то она твердо знала: ты успешный человек. Цена среднего счета для компании из трех человек – 6 рублей. В результате обычный ленинградский инженер и даже студент могли позволить себе небольшой ресторанный загул.
Глава 16
Всегда меня удивляла реакция нынешних людей на это фото с Брежневым. В мое время в двухтысячных посмеялись бы, сочтя фотошопом. Как все же меняет сознание человека технический прогресс. А я ведь и сейчас при помощи увеличителя и монтажа могу состряпать подобный фотошоп. Ну да ладно. Номер в Интуристовском крыле я выбил, три двадцать в сутки за полулюкс – офигеть не встать!
Во время Великой Отечественной войны, в 1941 году, в Астории был госпиталь, а затем открылся стационар, где в блокаду лечились оставшиеся в городе жители – стационар специализировался на оставшихся в городе представителях творческих профессий – писатели, художники, скульпторы и музыканты находились в нём на лечении. По воспоминаниям Эмиля Кио (ну никуда мне от него не спрятаться), после войны на некоторое время в здании поселили деятелей искусств, и каждой семье под огород выделили по участку в сквере на Исаакиевской площади.
Очень характерная деталь – 21 мая 1957 года в гостинице скончался от острой сердечной недостаточности Александр Вертинский.
На этом фото Литейный проспект, д. 24, где Бродский прожил с родителями с 1955 по 1972 год. И я иду сейчас к нему. Волнуюсь, но надеюсь, что мой визит избавит его от одного из будущих инфарктов!
Пятиэтажный доходный дом принадлежал князю Александра Дмитриевича Мурузи (1807–1880). Сооружен для Мурузи в 1874–1876 гг. Фасады дома в мавританском стиле оформлены многочисленными эркерами, балконами и нишами, украшены тонкими терракотовыми колонками, подковообразными арками, арабесками и стилизованными надписями. Объемная пластика отдельных деталей сочетается с плоскостно решенными фасадами.
Это я узнал из энциклопедии прежде чем пойти «к Бродскому».
На втором этаже здания, которое напоминало маленькому Иосифу торт, в коммунальной квартире находился и «уголок» Бродских – «полторы комнаты», как называл их впоследствии поэт. В них умещаются комната родителей, фотомастерская отца и уголок с книгами Иосифа.
В 1972 году его депортируют, а немного спустя он напишет:
«Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для Северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо. В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц – Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок. Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье главенство было ощутимым какна предреволюционной русской литературной сцене, так и позднее в Париже в интеллектуальном климате русской эмиграции двадцатых и тридцатых годов: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам…».