Две головы и одна нога - Хмелевская Иоанна. Страница 9

— Ты что, совсем дура? Разумеется, есть, и, думаю, немало. А мне делать нечего, только тратить время на глупости! Если хочешь, сама поезжай и посмотри. Рынок на Тамке, у пересечения с Тихой. Овощной ларёк под полосатым зонтом. Прямо на углу Тамки и Тихой.

Я поехала на Тамку и с удовольствием рассмотрела любовника. И в самом деле, прекрасный экземпляр молодого быка, с явным преобладанием формы над содержанием. Вон, ящик в пятьдесят килограммов, не меньше, переставил одной ручкой с такой лёгкостью, словно это спичечный коробок. Немаловажное достоинство у мужчины… Поскольку я не уточнила у своего информатора, состоит ли амбал при Галине сейчас или состоял раньше, пару месяцев назад, я решила лично выяснить данное обстоятельство и бросила якорь на Тамке.

Мне повезло, все выяснилось в тот же день. Торговка овощами закончила работу, амбал загрузил в автофургончик её ящики, а тут подъехала на своей машине Галиночка и подхватила мальчика, ещё тёпленького. Но возможно, она отвозила его… на уроки в вечерней школе? И я поехала за ними. Нет, не в школу везла Галина юношу, а к себе домой, я ведь хорошо знала дом, где жил Гжегож, мне не обязательно было ехать впритык за ними, я издали наблюдала за тем, как оба вышли из машины и вошли в подъезд. Пришлось набраться терпения, выяснять, так уж до конца. К счастью, печка в моей машине грела хорошо, я набралась терпения и, прождав до двух часов ночи, решила — чего уж яснее. Больше ждать не имело смысла, и я вернулась домой.

Письмо Гжегожу написала сухое, краткое, в осторожных выражениях изложила факты и полученную информацию, воздержавшись от собственных комментариев. Общий стиль письма нарушили несколько фраз в конце:

«Я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что за такую информацию можно возненавидеть человека на всю жизнь, так что сильно рискую. Но ничего не поделаешь, просьбу твою я выполнила, а там будь что будет. На твоём месте я бы предпочла знать пусть горькую, но правду, а ведь всякий судит по себе. В окна твоей квартиры я не заглядывала».

В ответ Гжегож прислал только одно слово «Спасибо» и на какое-то время замолчал. Молчал довольно долго.

Мне это было даже на руку, ибо мой второй спутник по жизни жутко ревновал меня к прошлому. Мир, оказывается, кишмя кишел моими бывшими хахалями, и каждое полученное мною письмо могло быть от одного из них. С трудом примирялся он с существованием только моего бывшего мужа, все же остальные были мне категорически запрещены. Я даже не очень возмущалась, видя в этом проявление неземной любви ко мне. Тем не менее Гжегожа старательно скрывала от своего второго мужа.

К счастью, мне писали ещё несколько знакомых из Ирака и один бывший коллега, которого занесло в Марокко, так что, когда Гжегож наконец прервал молчание, его корреспонденция затерялась в толпе. Гжегож сообщил мне, что приезжает в отпуск, о чем жена не знает и не должна знать. Отпуск у работающих по контракту явление чрезвычайно редкое, но он едет. Постарается быть в Польше в начале июня, у нас только начинается сезон отпусков, так что у него есть все шансы застать обожаемую жену ещё в Варшаве. И просит узнать, когда она собирается в отпуск. Ответить письмом я уже не успею, он позвонит мне.

Узнать о Галиночкином отпуске оказалось легче лёгкого. Работала она врачом в поликлинике, а там уже давно висели для всеобщего обозрения пациентов графики отпусков всех врачей. Она шла отдыхать в августе.

Чего я только не делала, чтобы до июня меня никуда не отослали в командировку, чтобы торчать в Варшаве! Узнала о времени прибытия самолётов из Дамаска и не отходила от телефона. О том, чтобы поехать в аэропорт в одиннадцать часов ночи и речи не было, супруг такого не допустил бы. Гжегож позвонил из аэропорта Окенче.

— Привет, моя дорогая, — сказал он. — Ну и как?

— В августе, — ответила я, приходится признать, довольно лаконично.

— Спасибо! — сказал он и повесил трубку. Мой актуальный повелитель, ясное дело, насторожился немедленно и накинулся на меня с расспросами. Кто звонил да почему, в чем дело и ещё в такую позднюю пору?

— Януш звонил, — как можно небрежнее ответила я. — Поинтересовался, когда Витек отправляется в отпуск. Я случайно знала, поэтому и могла ответить с ходу. Он поблагодарил и отключился. Вот и все.

Нет, не все, от моего так просто не отделаешься.

— А почему он не мог позвонить утром? Приспичило ночью?

— Да не знаю я, ну что пристал? Не мог, наверное, они с Витеком отправляются в отпуск на байдарках со своими девушками, надо все организовать. Подумаешь, позвонил, да я его и без этого каждый день на работе вижу!

— Вот это-то мне и не нравится…

Нет добра без худа. В ту пору моё несчастье заключалось в величайшем счастье. Ревность, она, конечно, себя оказывала, но помимо того я по шестнадцати часов в сутки слышала… Нет, больше, ведь он вечно звонил на работу. Так вот, круглые, можно сказать, сутки я слышала: люблю тебя безмерно, нет мне без тебя счастья в жизни, а ты лишь снисходишь ко мне, я тридцать пять лет искал такую женщину (холера, начал, видно, чуть появившись на свет), ты для меня одна-единственная, света Божьего не вижу из-за тебя, ты для меня все, если тебя потеряю — не знаю, что сделаю. И все в таком же духе. Помимо вышеприведённых глупостей он обладал огромным личным обаянием, страсть так и кипела в нем, и я не была бы женщиной, если бы это не воздействовало на все мои чувства во главе с Советским Союзом. Пардон, что значат привычные штампы, я хотела сказать — во главе с сердцем. А вдобавок его полюбил мой сын от первого брака, так что увязла я капитально.

Для того чтобы встретиться с Гжегожем, пришлось прибегнуть к тысяче уловок. Встретились мы, разумеется, в рабочее время. И лишь благодаря тому, что он был на машине, — удалось у Галиночки оттягать.

— Нескладно как-то у нас получается, — сказал Гжегож, направляясь в сторону парка. — Тогда ты там что-то такое говорила о своих чувствах, а сейчас я готов тебе сказать то же самое. Ты любишь его?

Я ответила честно:

— Не знаю. Он мне нравится, и я ценю его отношение ко мне. Верю в то, что чувства его искренние и прочные, хватит века на два. А такое не часто встречаешь.

Кретинка!

— Что ж, портить тебе жизнь не стану, ты знаешь. Но ведь это не помешает…

Ещё как помешает. Я по природе своей была однолюбкой, а к тому же меня обижала патологическая ревнивость нового супруга, его недоверие и подозрительность по отношению ко мне, и назло ему я твёрдо решила сохранять ему верность.

Быстро перевела разговор на другое. Мне хотелось знать, не повредит ли ему в зарубежной работе неожиданный отпуск, я знала, что работодатели неохотно отпускают контрактников на родину, к тому же доходили какие-то туманные слухи, якобы кто-то из земляков подкладывает ему в Сирии свинью, пытаясь занять его место.

— Нет, — успокоил он меня. — На этот раз мне ничего не сделают, и знаешь почему? По очень простой причине: это зависит от одного из любовников моей жены, а он не заинтересован в моем присутствии в Варшаве. Дурак, думает, я помешаю ему в амурных делах! Нет, я спокойно возвращаюсь на работу по контракту, и ноги моей здесь не будет, а Галиночкиной — в Дамаске. Вскоре я обрету свободу и ни о чем так не жалею, как о том, что ты занята.

У меня перехватило дыхание, я не могла произнести ни слова. Какого черта я поставила на Гжегоже крест и позволила себе увлечься другим? Какого черта с этим другим у меня такая прочная связь? Какого черта я так запуталась в своих сердечных делах? Не брошусь же, подобно Галиночке, в водоворот любовной страсти, не выставлю на посмешище любящего меня человека. Черт бы побрал все это идиотское нагромождение обстоятельств, пропади они пропадом, как пропадает моя жизнь!

Гжегож переживал тогда нелёгкий период, но старался держаться. Нанял адвоката, возбудил бракоразводный процесс и уехал в свой Дамаск. До меня доходили слухи, что Галиночка места себе не находила от бессильной ярости, а больше всего от того, что так глупо позволила застукать себя in flagranti [4].