Морока (сборник) - Козырев Михаил Яковлевич. Страница 17
Можно было видеть затем мистера Бриджа уже за вокзалом, где по-прежнему стояла телега, и тот же мужик спросил у него:
– А что, довезу?
Мистер Бридж махнул в знак согласия рукой и уселся в телегу.
Через пять минут из дежурной комнаты вышел человек во френче, прошелся по платформе и угрюмо спросил носильщика:
– Где тут… этот?
– Уехал.
– Уехал? Да ведь он по-русски ни бе ни ме!
И оба в недоумении посмотрели на дорогу, где уже не было видно мистера Бриджа с его возницей.
– Куда же и зачем он уехал?
Но кто мог ответить на этот вопрос? Мистер Бридж? И он не смог бы ничего объяснить, так как не говорил по-русски.
2. Шокорово
Мужичок, заполучивший такого странного седока, был очень доволен неожиданной этой удачей, но принял удачу с достоинством и даже более чем с достоинством.
– Я же говорю, дешевле никто не повезет! Помилуйте – десять верст… Сенокос. А мне по пути. Н-но, милые!..
Мистер Бридж не проронил ни слова.
«Не разговорчивый. Кто знает, что они на уме держат!»
– Я это потому, – продолжал он, подозрительно вглядываясь в седока, – что с сеном приехал, и все одно тамошний! А то разве повез бы?
Мистер Бридж смотрел в сторону и, видимо, ничего не слышал.
«Не скажут. Едут, молчат, а приедут – бумагу к рылу: коммунист! Ты чего комиссара вез, никому не сказал? А вот возьми да узнай!»
– Н-но, шаршавые!
Мистер Бридж трясся русским проселком в русской телеге. Мистер Бридж видел: пролески, поля, луговины, овраги, ручьи, холмы, солнечные пригорки, одинокие березы в полях, ободранный бредняк по канавам.
«Не скажет, – размышлял мужик, – не то по налогу, не то следователь. Да будто не следователь – у того усы. По налогу, стало быть.»
– Н-но, паскуда, куды лезешь!
«Не успел сено продать – подавай! Не терпится!»
Мистер Бридж молчал и молчал, крепко сжав губы.
– Трясет небось? – осведомился мужичок. – Я бы вам сенца подложил!
Мистер Бридж промычал что-то непонятное.
«Немой, стало быть… А вот у Агафьи сынок – до десяти годов не говорил, а свезли в город, подрезали язык.»
И, с сочувствием посмотрев на мистера Бриджа:
– А у другого, можа, и языка вовсе нету.
Телега стучит, тарахтит, с горки на горку. Вот деревня. Свернули к колодцу с высоким закинувшим в небо длинную шею журавлем. Мистер Бридж пьет из бадьи холодную, пахнущую деревом воду.
Лесок. За леском серебряные купола, колокольня, красная крыша барского дома. Мистер Бридж приподнялся.
– Шокорово! Вот оно! – обрадованно закричал мужичок и крепко ударил усталую лошадь. Шагом шла она по влажной лесной дороге. Хрустел валежник; встряхивалась на голых корнях телега. Ворота – за воротами вешня, за вешней налево – село, а направо – бывший господский парк и березовая роща.
– Вам куда?
Мистер Бридж осмотрелся, вылез из телеги и, бросив вознице деньги, спокойно пошел к парку и скоро скрылся среди белоствольных берез молодой шокоровской рощи.
Мужичок покатил в село.
«Чудно – а ежели он. Донести? Вот так и так, привез не знай кого. А зачем, спросят, вез, паспорта не спросил?..»
Что же это за местность, куда нежданно-негаданно забросило представителя фирмы «Джемс Уайт Компани лимитед»?
Шокорово – старинное имение князей Муравлиных – задешево досталось в свое время шокоровскому же мужику Степану Тимофееву, который под фамилией Бахрушина вел торговлю лесом и быстро разбогател. Бахрушин свел тысячи две десятин строевого леса, заколотил ставнями окна барского дома, оставив из милости доживать век свой в этом доме дальнюю родственницу князей, носившую ту же фамилию, но уже без княжеского титула, – а сам уехал в Москву и редко-редко появлялся в имении: торговое дело его расширялось, он завел связи с заграницей, приобрел три завода, купил и продал опять не одно имение, – Шокорово потому только не подверглось этой участи, что старик хотел успокоить кости свои рядом с «родителями» на шокоровском кладбище.
По смерти Степана имение досталось сыну его Дмитрию. Поссорившись с братом Петром при дележе наследства, он поселился в Шокорове, построил новый причудливой архитектуры флигель рядом с развалинами старого дома, восстановил цветники, выписал какие-то невиданные до сих пор машины, – но дальше дело не пошло: он опять помирился с братом и уехал в Москву.
Торговый дом «Братья Бахрушины» находился тогда в зените своей славы и даже имел представительство в Лондоне.
Машины ржавели под дождем и ветром, цветник поддерживался старушкой Муравлиной и ее внучкой – Ариадной, да стоял новый дом, куда на лето приезжали отдыхать сыновья Дмитрия – Василий и Николай. Василий скоро занялся коммерческими делами и отдыхал уже не в Шокорове, а в излюбленных купеческими сынками ресторанах; Николай продолжал каждое лето навещать село. Товарищей по деревне ему заводить не разрешалось, и поневоле единственным другом была Ариадна. Приезжал Николай и во время войны – в студенческой форме, потом в форме прапорщика – и уже только затем единственно, чтобы видеться с Ариадной. Первое время по его последнем посещении получала Ариадна толстые пакеты, за которыми сама ходила на станцию, – десять верст туда и обратно, а потом письма прекратились. Старушка Муравлина умерла, и Ариадна, кончив гимназию, поступила учительницей в шокоровскую школу.
Накануне Октябрьской революции приезжал в Шокорово Дмитрий Бахрушин – и вскоре уехал за границу, не дожидаясь насильственного выселения. В деревне ходили слухи, что приехал он только затем, чтобы спрятать драгоценности, опасаясь за их целость, но эти слухи вызваны были скорее разочарованием мужиков в ожидаемых богатствах. Имение перешло совету, потом передано арендатору, который уехал, распродав не только свой инвентарь, но и оставшиеся от прежнего хозяина машины. Имение опустело – и только два сторожа, Ефрем и Нефед, охраняли фруктовый сад, да выселенная из флигеля Ариадна занимала бобыльскую избушку за парком неподалеку от рощи.
Одиноко пережила она эти годы. То и дело местные власти являлись с обыском, отбирали какие-то подписки, требовали сообщить сведения, о каких она и понятия иметь не могла. Разыскивали Василия, разыскивали Николая, разыскивали, наконец, несуществующие драгоценности – и все должна была знать Ариадна. Но потом ее оставили в покое: она посещала теперь уже полупустую и нетопленую школу, ездила в уезд за мукой и капустой и, проголодав зиму, раскопала небольшой огород рядом со своей избушкой.
И в этот вечер Ариадна была в огороде. Надо было полить огурцы – с коромыслом через плечо носила она тяжелые ведра вверх и вниз – от ручья к огороду. В этой крепкой загорелой женщине трудно было узнать худенькую гимназистку, какой была она прежде. Привыкшие к тяжелой работе руки огрубели, и
даже ее живые прежде глаза приобрели тот невидящий взгляд, который привычен для баб, погруженных в работу.
Привычно носила она тяжелые ведра, поливала сухие гряды, думала о том, что огурцы обещают быть хорошими, а картошка растет плохо, что на капусте завелись черви, а убирать их некогда
– словом, о том думала она, о чем думают все не из досуга только занимающиеся хозяйством люди. Она смотрела и не видела – ни старой липы, ни толстого, загнившего пня другой, еще более старой липы, на которой – так ли давно? – часто сидела она с Николаем. Когда это было? И было ли это когда? Летом – огород, зимой – школа, ссоры с мужиками из-за лишнего воза дров, из-за лишнего пуда муки – и никогда не было ни толстых пакетов, ни неутомительных путей на станцию
– за десять верст, туда и обратно…
Где теперь Николай? Ариадна редко вспоминала о нем. Только во сне видела его иногда и почему-то всегда гимназистом, таким же представляла его и наяву.
Ариадна поставила ведра на землю и грустно вздохнула. Еле заметной краской покрылось лицо. Она опять подняла ведра и взглянула на старую липу.
– Ах.
Ей показалось: на полусгнившем пне, опершись щекой на кулак, сидит незнакомец. На нем – широкий сюртук, широкополая шляпа лежит на коленях. Бритое скуластое лицо. Высокий лоб, выдавшийся вперед подбородок.