Декабристы. Перезагрузка (СИ) - Янов Алексей Леонидович. Страница 28

Это был огромный зал с беломраморным полом, убранный дорогими коврами. Ярко освещаемый свечами декорированный потолок подпирался массивными колоннами, а с огромных стенных зеркал отражались мелькающие черные фраки, шлейфы роскошных платьев и мундиры, разбавленные ливрейными лакеями, снующими во всех направлениях с подносами, уставленными бокалами шампанского. Мои уши сразу заполнил разноголосый шум, шелест платьев, хрустальный перезвон чокающихся бокалов шампанского, смех и легкое звяканье шпор, исходящее от присутствующих здесь кавалеристов, судя по характерному выговору, поляков.

Расфуфыренные дамы и господа слонялись туда-сюда, собирались группками и что-то живо обсуждали. Из всех здесь присутствующих, я успел за последнюю далеко неполную пару лет лично познакомиться разве что только с баснописцем Иваном Андреевичем Крыловым, Шишковым Александром Семёновичем – членом Государственного Совета, махровым консерватором, писавшим в основном труды по русской словесности, поэтом и сенатором графом Хвостовым Дмитрием Ивановичем, творчество которого на мой слух было весьма и весьма специфично, но как человек он мне импонировал, также знаком был с Шаховским Александром Александровичем – драматургом, служащим в Петербургской дирекции императорских театров. Искать идейных сторонников среди вышеперечисленных людей был бы «дохлый номер». Они придерживались консервативных взглядов, являясь эпигонами классицизма, выступали против реформы русского языка, проводившегося сторонниками Карамзина, таким же консерватизмом была насквозь пропитана и их общественно-политическая гражданская позиция. Отдельной строкой шли присутствующие здесь известный литератор и вольнодумец Вяземский Пётр Андреевич и Александр Иванович Тургенев – директор департамента духовных дел иностранных исповеданий, камергер, а самое главное для меня – брат будущего декабриста Николая Тургенева.

Познакомился я со всеми этими и «шапочно» со многими другими господами, вращающимися в около литературных кругах, ещё до своего европейского вояжа. Некоторые из этих господ посещали мою типографию, гостили в моём доме, приглашали к себе в гости. Вживую пообщаться с ныне вполне себе здравствующими классиками было весьма увлекательно и познавательно.

В толпе очень скоро приметил лейб-гвардии полковника князя Сергея Трубецкого, директора Северной управы тайного общества, в будущем избранного «диктатора» восстания, безынициативно завалившего на этом посту всё дело. Но, несмотря на все пересуды, Трубецкой, служивший в Семеновском полку, трусом отнюдь не являлся. Сослуживцы его характеризовали как доброго, весьма кроткого и неглупого человека, не лишенного также и личной храбрости. Как свидетельствовал товарищ Трубецкого по Семеновскому полку декабрист Якушкин «Под Бородином Трубецкой простоял 14 часов под ядрами и картечью с таким же спокойствием, с каким он сидит, играя в шахматы. Под Люценом, когда принц Евгений Богарне, пришедший от Лейпцига, из 40 орудий громил гвардейские полки, Трубецкому пришла мысль пошутить над Боком, известным трусом в Семеновском полку: он подошел к нему сзади и бросил в него ком земли; Бок с испугу упал. Под Кульмом две роты третьего батальона Семеновского полка, не имевшие в сумках ни одного патрона, были посланы под начальством капитана Пущина (Павел Сергеевич, будущий член «Союза благоденствия»), но с одним холодным оружием и громким русским «ура» прогнать французов, стрелявших из опушки леса. Трубецкой, находившийся при одной из рот, несмотря на свистящие неприятельские пули, шел спокойно впереди солдат, размахивая шпагой над своей головой».

Но прежде, чем затевать с этим легендарным человеком знакомство и начать потихоньку втираться в доверие, вначале обошёл весь зал, чинно раскланиваясь со всеми своими старыми знакомыми, заодно посредством оных был представлен некоторым новым дамам и господам. От неизвестных мне ранее людей, как это обычно при подобных встречах и бывает, услышал много как искренних, так и напускных восторгов, по поводу «своего» творчества.

Особенно надолго задержался у массивной туши Крылова, лениво завалившимся в кресле у пышущей жаром печки вокруг которого стихийно образовался кружок из литературной тусовки.

– Кого я вижу! – с медвежьей ловкостью Крылов приподнялся с кресла. – Давно ли, Иван Михайлович, возвратились из Европы?

– И вам здравствовать, Иван Андреевич! Недавно, вот, вернулся.

Ко мне со спины незаметно подкрался пожилой мужчина.

– Вы ли это, Иван Михайлович!?

– Рад вас приветствовать, ваше превосходительство, – поздоровался с приснопамятным Нелединским-Мелецким – своим старым знакомым – поэтом, тайным советником, сенатором, секретарём императрицы-матери Марии Фёдоровны.

– Для вас, мой друг, Юрий Александрович, – сенатор увел меня в сторону от Крылова. – Мария Федоровна поминает вас, да ваши фотоаппарат с фотографиями, добрыми словами чуть ли не ежедневно, да меня корит, спрашивая куда вы запропастились, и скоро ли вернетесь в Россию, а я и знать не знаю о ваших делах и планах.

– Дела мои в Европах сплошь лишь патентные, да издательские. Как видите, надолго за границей я не задержался и при первой возможности вернулся на историческую родину.

– Это хорошо! Мария Федоровна устраивает через две недели фотосалон с презентацией своих фотографических работ, а потому, надеюсь, вы навестите ее величество?

– Всенепременно!

– Приглашение вам пришлют, я за этим сам прослежу.

– Премного благодарен, Юрий Александрович – я слегка поклонился.

Затем, мы с сенатором вернулись назад к кружку, в центре которого восседал Крылов. Ударив себя пальцами по лбу, словно о чём-то вспомнив, Нелединский-Мелецкий вдруг заговорил о Филарете московском, составителе катехизиса. Так вот, как выяснилось из слов сенатора, этот Филарет допроповедовался до того, что предлагал запретить басни Крылова по достаточно веской причине – глумлением над святыми. Ведь в баснях Крылова названы христианскими именами бессловесные животные: медведь – Мишкою, козёл – Ваською, кошка – Машкой, свинья – Февроньей.

– Матерь Божья! – воскликнул от таких известий перепугавшийся не на шутку Крылов.

Неуклюже откланявшись, с грацией медведя он немедля направился за поддержкой к Марии Антоновне. Я с любопытством проследил как баснописец, словно побитый пёс, побежал с жалобным скулежом под защиту своей хозяйки.

– Матушка моя! Кормилица!.. – припадая к рукам Нарышкиной, Крылов начал взахлеб пересказывать княгине о приключившемся с ним несчастье.

– Иван Андреевич, миленький мой, не волнуйтесь вы так, пугают вас нарочно. Никакого доноса нет, а если б он даже и был, мы ни за что не дадим вас в обиду! – Мария Антоновна заявила это с таким апломбом, как будто она сама является самодержавной императрицей. Но учитывая подкаблучный характер Александра словам его любовницы вполне можно было верить.

Вскоре к нам «тихой сапой» подобрался какой-то «трухлявый» сенатор, молодость которого прошла ещё во времена «благословенного» правления императрицы Екатерины, и сразу принялся жаловаться на мучавший его геморрой. Тут уж я поспешил ретироваться, раскланявшись на прощанье с пожилыми ворчунами, направив свои стопы к ранее мною замеченной парочке литераторов – Вяземскому с Тургеневым.

Эти господа говорили о каком-то Сверчке, по слухам, успевшем в далекой Молдавии то ли в пух проиграться, то ли застрелиться. Как нетрудно догадаться, речь шла о некоем ссыльном коллежском секретаре, Пушкине А.С. Этого товарища мы знаем, в школе проходили, но до сих пор лично так и не довелось познакомиться. И я-то знал, что распускаемые вокруг поэта слухи – это очередные, кем-то запущенные «утки». «Наше Всё» переживёт ещё декабрьское восстание, правда, ненадолго.

Ко мне подходит лакей с подносом, но вместо того, чтобы предложить мне бокал шампанского, шепчет на ухо:

– Вон те два господина в уголке, – я проследил за взглядом слуги, обнаружив двух неприметных субъектов, – представившиеся господами Кенгером и Перетцем очень просят вас к ним подойти.