Шутить и говорить я начала одновременно - Хмелевская Иоанна. Страница 11

Оладьи сожрал Мись и, зная, что поступил плохо, спрятался в своём убежище, под кроватью обожаемой хозяйки. Матери и в голову не пришло наказывать Мися за оладьи, она испугалась за него — как бы не повредило псу такое количество съеденных оладий. Встав на колени у кровати, мать заглядывала под неё и умоляла собаку:

— Мисюня, пёсик мой драгоценный, вылезай, пойдём прогуляемся, ну иди же к своей хозяйке!

Драгоценный пёсик тихонько скулил, стучал хвостом по полу, каялся, но из-под кровати не вылезал, так и провёл там сутки. Ничего плохого с ним, к счастью, не случилось, видимо, оладьи оказались пищей легко перевариваемой. Вреда собаке они не причинили.

Вред причинило что-то другое, никто не знал, что именно. Возможно, на улице собака что-то проглотила и серьёзно заболела. Пришлось везти её на извозчике к ветеринару. Два сильных мужика с трудом внесли Мися по лестнице, ветеринар осмотрел и прописал лекарство, которое велел давать псу через час по столовой ложке. В состав прописанной псу микстуры, кроме основного медикамента, входила чашка чёрного кофе и ложка коньяку. Моя мать, потеряв голову от горя, перепутала указания и влила в рот псу все лекарство за один раз. Пёс упился. Он не мог стоять, лапы разъезжались по полу, и Мись бессильно валился с ног. Мать, служанка и я плакали над неподвижно лежащей собакой горючими слезами, с ужасом ожидая, что она вот-вот испустит последний вздох. А собака заснула крепким сном и пробудилась здоровёхонькой.

В нашей семье Мись прожил почти восемнадцать лет и умер, когда у меня самой уже были дети. Другие псы сменялись чаще. Азу мы через какое-то время отдали знакомому охотнику, что несомненно принесло собаке пользу. Потом кто-то из знакомых дал нам подержать на годик водолаза, и мы с ним прямо замучились. Он лез в каждую лужу, которая встречалась нам на прогулках, и затягивал нас за собой на поводке в рыбные пруды. Помню, как меня затащил в глубокий придорожный ров с водой. Жил в нашем доме и терьер, но у нас ему было плохо, потому что на полу стояло мало цветов в больших горшках. Фикуса ему хватило на два дня, потом он принялся за драцену, и пришлось его отдать в добрые руки с приусадебным участком.

Не расскажешь обо всех дворнягах, которые перебывали в нашей семье. В основном они жили на нашем садово-огородном участке, который у нас появился перед самой войной и о котором я уже говорила. Дом мы там так и не построили — все собирались — и жили летом в деревенской хате недалеко от нашего участка, по ту сторону дороги. У хозяев был дворовый пёс, живший в будке и бегавший по всему двору на длинной цепи. Мне так и не удалось с ним подружиться, он не проявлял склонности к дружбе со мной, и я немного побаивалась его. Пробираясь как-то к сортиру, стоящему за хатой, я побоялась идти через двор и полезла через забор, напоровшись при этом на ржавый гвоздь. Колено долго болело, а шрам был виден тридцать лет, но никакого заражения крови не случилось. Впрочем, никаких заражений у меня вообще никогда не было, от этого Бог миловал.

А Пимпусь, тот самый огромный белый кот, больше всех любил Тересу. У нас он прожил несколько лет, а потом мы отвезли его к знакомым в деревню, тоже недалеко от Груйца. Ему там очень понравилось, главным образом понравились мыши, и чувствовал он там себя владетельным князем, с важностью обходя подвластные ему угодья. Но Тересу любить не переставал. Тереса часто бывала у тех наших знакомых, и Пимпусь откуда-то знал день, когда она приедет. В этот день он с утра сидел на дороге, поджидая её, и вёл к дому, а потом провожал аж до улицы. Простившись с Тересой, он усаживался на обочине дороги и смотрел вслед Тересе, пока та не скрывалась за поворотом. Такие знаки уважения он проявлял только к Тересе и ни к кому больше.

Кот Кайтусь панически боялся перьев. Обнаружила я это, когда мы играли в индейцев, впрочем, я к этому ещё вернусь. Кайтусь был полосатым котёнком-подростком, вроде бы нормальным. Мы с ним дружили, но при виде меня в индейском головном уборе из индюшачьих перьев Кайтусь вдруг в панике бросился от меня и забился под стол. Я удивилась. Решив понять, что такое вдруг с ним приключилось, заглянула к нему под стол, и тут он чуть с ума не сошёл от страха. Сняв свой роскошный головной убор, который мне мешал совсем забраться под стол, я в тревоге полезла к коту, а кот уже успокоился. Я тоже успокоилась, опять надела свой султан из перьев, и Кайтусь опять запаниковал. Явление меня заинтересовало, и я решила разобраться с ним до конца. Дошло до того, что я показала котёнку малюсенькое куриное пёрышко, достав его из подушки, и кот опять жутко перепугался. Оставив Кайтуся дрожать в истерике, я стала показывать пёрышко другим кошкам — никакого впечатления, один Кайтусь реагировал на него, и до сих пор я так и не знаю, в чем же дело.

Как правило, все кошки и собаки меня очень любили, сами взбирались на колени ко мне, что очень огорчало мою бабушку, которая утверждала — это нехорошая примета, я наверняка останусь старой девой. Столь мрачная перспектива в том возрасте меня не очень огорчала.

Животных в бабушкином доме не было. Избавившись от старшей дочери, она раз и навсегда избавилась от кошек. Именно моя мать притаскивала домой всяких несчастных собак и котят. Правда, на этом её заботы о животных кончались, дальнейшая судьба их её не интересовала. Есть крыша над головой, есть еда — и ладно. Таким образом, в детстве я жила в двух мирах. В Груйце и его окрестностях меня окружали люди и животные, в Варшаве — только люди.

( Мой дедушка был филателистом… )

Мой дедушка был филателистом. Коллекция марок ему досталась от кого-то, от кого — не знаю, но только не от отца, это точно, отец его землю обрабатывал, ему не до марок было. Может, от одного из дядей или ещё от какого родственника. Марок у дедушки было множество, хранились они в кляссерах, причём некоторые, самые старые, ещё на наклейках, а другие уже нормально разложены по карманчикам кляссера, без этих ужасных наклеек, отравляющих жизнь коллекционерам. Некоторые из марок были такие старые и ветхие, что над ними даже дышать боялись, не говоря уже о том, что прикоснуться к ним строго запрещалось. А вот в отклеивании от конвертов так называемой массовки я довольно рано стала принимать участие.

Для этого применялась огромная сковорода. Налив в неё воду, её ставили на маленький огонь. В сковороде плавали марки, которые потом осторожно вынимали, подхватывая снизу вилкой. Вот я их и вынимала, стараясь не дышать, вся преисполненная ответственностью, но как дедушка потом их сушил — совершенно не помню. Возможно, в папиросной бумаге, положив сверху тяжёлые книги, но головы на отсечение не дам, зато помню, что, высушенные, они выглядели изумительно.

Дедушкину коллекцию черт побрал. Как ни странно, она каким-то чудом выдержала тридцать девятый [05], но сорок четвёртого уже не пережила. Когда вспыхнуло Варшавское восстание, дедушка лежал в больнице, ему должны были оперировать желудок. Бабушка в панике выскочила из квартиры, когда началась бомбардировка, схватив первое, что подвернулось под руку. Им оказался лежащий на столе маленький кляссерок с дешёвкой. Если в качестве дешёвки у дедушки фигурировали Колумбы и первая Панама, что же у него числилось по разряду ценных? И меня огорчает даже не то, что все это пропало, а то, что я никогда не узнаю, что же у него было…

В бабушкиной столовой стояла этажерка, и на самой нижней полке лежали какие-то переплетённые журналы. Кажется, я никогда не взглянула на их обложку, не знаю, что это были за журналы, да это и не важно. Наверняка межвоенного периода, а может, и ещё старше. Главное, что в них печатались с продолжениями потрясающие вещи. Там я прочла захватывающий детектив под названием «Тройка треф», в котором нехороший человек крался по мчащемуся поезду, и все должно было взлететь на воздух. Роковой семнадцатый километр, угрюмая чаща, мчавшийся на всех парах и сыплющий искры поезд… Это было захватывающее чтение, я все происходящее видела в своём воображении и читала, вся пылая. Мне никто не мешал, ко мне бабушка относилась не так строго, как к своим дочерям, мы жили с ней в мире и согласии, и я совсем её не боялась. Кстати, называла я её не «бабушка», а «маменька». Так повелось с тех пор, как я научилась выговаривать первые слова. Поскольку все вокруг — и моя мать, и тётки — обращались к бабушке «маменька», я тоже стала так её называть. Чем я хуже их? И вообще, вряд ли когда я произносила это слово — «бабушка», потому что второй бабушки не любила и избегала общения с ней.