Звездная пыль (СИ) - Гейл Александра. Страница 4

— Название нового балета — «Пари», — вдохновенно вещал балетмейстер. — Это современная история о потрясающе красивой и капризной девушке по имени Кристина. В первом акте в нее влюбляется молодой человек по имени Ганс и всячески добивается расположения. Она поддается не сразу, но все же отвечает ему взаимностью. Однако Ганс игрок. Однажды он заключает пари и проигрывает любимую другому человеку. Во втором акте Кристина оказывается в руках визави Ганса. Он очарован ею, но понимает, что сердце красавицы принадлежит другому, и подговаривает ее отомстить. В итоге после долгих метаний героиня соглашается. Она приходит к Гансу и заносит нож, но видит его глаза и не может нанести удар. Она говорит, что прощает его и что они больше никогда не увидятся, а потом уходит к человеку, которому, фактически, подарили ее любовь. — Адам помолчал, оценивая мою реакцию, а затем добавил: — История без счастливого финала, тебе подойдет.

Я предпочла проигнорировать шпильку, но про себя не без ехидства подумала, что новаторства в идее Адама не так уж и много. Историю предательства любимого человека как только не перекраивали. И это при том, что в классике она уже звучала громко и красиво. Неудивительно, что один лишь незнакомец согласился посмотреть, на что способна труппа. Очевидно, что они с нашим балетмейстером давние знакомые, вот он и сделал… одолжение.

— Только вот этой оскорбленной гримасы не надо. «Рубины» не для тебя, — фыркнул Адам. — За все три года, что тебя знаю, я не видел на твоем лице широкой и искренней улыбки, а в этом спектакле нужно скалиться во все тридцать два зуба. Если не считать Диану, ты единственная танцовщица труппы, способная вытянуть хореографию, но эмоционально к такой роли ты не готова. С лирикой шансов куда больше.

Если бы не подслушанный накануне разговор Адама с незнакомцем, я бы пришла в восторг. Балетмейстер пытался говорить со мной, даже что-то объяснить — нонсенс! Увы, я знала, что это совсем не ради моего блага, и не испытывала иллюзий. Если бы гость вдруг передумал, Адам бы охотно дал мне пинок под задницу и назначил Ди. К счастью, себя и свои амбиции он любил больше.

— Которая сцена тебе кажется самой эмоциональной? — поинтересовался Адам.

— Та, где героиня понимает, что ее предали, — сказала я без заминки и только потом осознала, откуда такой странный выбор.

Наверное, я должна была сказать, что вся прелесть пьесы в воссоединении возлюбленных, когда Кристина заносит нож, но неожиданно прощает любимого. Щемящий горько-сладкий момент перед расставанием. Увы, радость любви мне не близка, в отличие от горечи предательства. И я была уверена, что если постараюсь, то сумею вытащить из себя прошлые переживания и донести их до зрителя. Вскрыть старые, уже зарубцевавшиеся раны и показать зрителю настоящую кровь.

— Тогда с нее и начнем, — подвел итог Адам, не став придираться к моему выбору.

Вопреки ожиданиям, балетмейстер не только зачитал мне хореографию, но и терпеливо прошел под счет перед зеркалом, показывая, в какой момент как повернуться, где поднажать, а где смягчить резкость. Времени на это ушло совсем немного: к технике Адам не придирался. А вот об эмоциях рассказывал словно трехлетнему ребенку. Не доверяя. Адам рассуждал о них так долго и подробно, что мне стало страшно начать зевать или позабыть движения. А ведь так и с репетиции вылететь недолго! Прецеденты бывали. В какой-то момент я попросила остановиться и попробовать совместить хоть часть ощущений с хореографией. Однако стоило мне сделать пару шагов, как Адам застонал:

— Не-е-ет. Ты не чувствуешь и не там делаешь вдох. Перед первым шагом ты должна максимально раскрыться и набрать в легкие воздуха. Тебя шокирует новость и место, где ты оказалась. Ты задыхаешься от ужаса, по инерции ступаешь вперед, а затем застываешь, смотришь по сторонам и пятишься назад. Ты еще не до конца осознала, что происходит, что он с тобой сделал. Ты в шоке. Позволь себе это чувствовать. Боль, страх, непонимание, дикое желание вернуть все назад. Ты оглядываешься по сторонам не в поисках опасности — ты ищешь хоть что-то знакомое, то, к чему можно вернуться. Но все изменилось. Тебе должно быть больно и страшно, — драматично прошептал Адам, и у меня помимо воли волосы на руках встали дыбом. — Потеряйся, Павленюк. Будто здесь нет ничего привычного: ни зала, ни зеркал, ни меня. Ты до жути одинока. В задницу твою хваленую точность движений, дай мне хоть что-то кроме дотянутых носков и гордой осанки! Дай эмоции, да такие, чтобы слезы из глаз потекли!

Я попробовала. И снова, и снова. И каждый раз получалось либо одно, либо другое. Танцевать было просто, да и с эмоциями без танца не совсем глухо. Но совместить не удавалось. Стоило начать работать над движениями, как возвращалась школьная манера считать такты, напоминать себе дотягивать колени, смягчать руки… А только включались эмоции, как я переставала успевать за счетом и начинала путаться в движениях и падать с фуэте [фуэте — ряд последовательно повторяющихся туров в быстром темпе и на одном месте, при выполнении которых работающая нога по окончании каждого поворота на 360° открывается точно в сторону]. Балетмейстер настаивал, что дело в отсутствии чувств, что нужно больше практики, причем не хореографической, велел пробовать снова и снова, но я была ужасно недовольна собой. А хуже всего, понимала, что если попытаюсь репетировать дома, то не смогу танцевать без обезболивающих.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Спустя полтора часа разгневанных воплей Адама, когда пот заливал мне глаза, ноги горели, а от мысли, что впереди еще десять часов репетиции, становилось по-настоящему дурно, начали прибывать первые танцоры. Тогда Адам вздохнул и велел мне завтра прийти в то же время. Говорить кому-либо о том, что мы работаем не над «Рубинами», было строжайше запрещено.

И в утешение оставалось всего одна мысль: это только день. Впереди — тринадцать. Я была готова все дарованные незнакомцем две недели не выходить из зала, лишь бы получить роль. Признаться, ветреный девичий мозг уже успел задвинуть на задний план романтические бредни о госте Адама, оставив на виду важное: этот человек не прочь сделать меня звездой. Осталось только подтолкнуть его к этому своим танцем. Дать ему то, чего хотел он, и забрать свое.

Дни полетели бесконечной вереницей батманов, гран жете и арабесков, я раз за разом разбирала пуанты и вытаскивала из них слои, чтобы сделать свои танцевальные туфельки чуть менее «кусачими». Но каждый из пальцев горел огнем под тремя слоями пластыря. И я действительно достала из шкафчика припрятанный на черный день флакончик с обезболивающим. Знала, что вредно, что нужно терпеть — но не могла.

Как оказалось, Адам уже успел вложиться в свою задумку, и через несколько дней у нас появилась музыка, написанная специально для постановки кем-то из его знакомых композиторов. Мне было тяжело себе в этом признаться, но вкус балетмейстеру не изменил и треки были удивительно хороши — аж руки чесались от желания обновить плейлист. Но это оказалось не единственным нашим достижением: с аккомпанементом дело пошло куда живее, все взмахи, прыжки и прогибы встали на свое место. Нечто прежде абстрактное сложилось в единую картинку, и я впервые почувствовала себя куда комфортнее в новой роли. Это отметил и Адам.

Перед выходным, на второй день прогона новой партии под аккомпанемент, он распустил труппу пораньше, чтобы оставить время для репетиций со мной. Но не прошло и часа, как Адам неожиданно остановил музыку: велел мне возвращаться домой и приходить на следующий день к десяти. Ах да, и еще выглядеть как можно лучше.

Я ужасно оскорбилась, с минуту стояла и смотрела на балетмейстера исподлобья. Он явно издевался: лишил меня столь нужного ногам выходного, намекнул на мой якобы неподобающий внешний вид, а еще на то, как он от меня устал. Впрочем, по последнему пункту Адам довольно быстро поправился: сказал, что пусть я не Диана, но все не так плохо, а потому он дает моим ногам вечер отдыха. Вроде бы это задумывалось как комплимент, но я все равно вспылила и с трудом сдержала слова о том, что я и не могу быть Дианой: ведь я не квадратик на двух тонких лапках! Кому вообще пришло в голову вкладывать усилия в такую неказистую балерину? Не странно, что Адаму приходилось заниматься рекламой в ущерб труппе.