Про Лису (Сборник) (СИ) - Светлая Марина. Страница 13

— Как было, так и будет. Ты и дети дома. Виолончелистка в оркестре. Вы друг к другу никакого отношения не имеете. И если бы ты меньше присматривалась к моим воротникам и платкам, всякая чушь тебе в голову не лезла. А так, прости, это моя жизнь. Вокруг меня люди — везде люди. На сцене, в оркестровой яме, на улицах, в домах. Люди! А не тени с воспоминаниями. Может быть, ты забыла, что это такое, но я от этого отказаться не могу.

Лиса приоткрыла рот от удивления и на мгновение растерялась. Она смотрела на него, на снег за окном, на кончик сигареты, медленно тлеющей в ее тонких пальцах.

— Действительно, к чему отказываться, если можно устроиться так удобно, — негромко проговорила она и зло выдохнула: — Но тогда обеспечь ее своими запасными рубашками. Или пусть она платит за прачечную!

Пианист хохотнул и шумно зааплодировал:

— Отличная мысль! Обязательно воспользуюсь ею, если всерьез решу завести любовницу!

— Следующую, — проворчала Лиса.

— Господи! — рявкнул он и подошел к ней ближе. — Ну что с тобой, а?

— Я не буду все это молча терпеть!

— Но я же терпел. Хотя основания не молчать у меня были весомее. Из нас двоих по лагерям таскалась ты.

Она удобно устроилась в кресле и закинула ногу на ногу.

— Да! — довольно кивнула. — И ты же не думаешь, что были только шталаги?

Несколько секунд он смотрел на нее и молчал. Нет, он не думал, что были только шталаги. Он знал, что было еще… что-то еще. И немало. Потому что у него самого мало не было. Шесть лет безумия. Они никогда не касались этого, это было под запретом. Это вырвалось в жалкой попытке оправдать то, что не нуждалось в оправданиях. Стареет. Еще год назад не прорвалось бы. Но если тогда, в самом начале он боялся, что ей невыносима жизнь с ним, то сейчас не знал, стало ли хоть немного лучше с тех пор. Потому что именно жизнь — рождение детей, этот дом, снег за окном и его концерты — жизнь все отодвинула назад. Но оно осталось в каждом из них, как тлеющий кончик ее сигареты. Нужна была короткая вспышка, чтобы полетели искры.

— У меня концерт, приду поздно, — хмуро сказал Пианист, продолжая смотреть ей в глаза. — Но я прошу тебя… Давай хотя бы в Рождество обойдемся без скандалов.

— Хорошо, дорогой, — легко кивнула Лиса, — скандала не будет.

— Почему-то мне совершенно не нравится твой тон, — пробормотал он и вышел из комнаты, не оглядываясь. Злость кипела в нем и искала выхода. Но уж лучше на сцене, чем здесь.

Все так же легко Лиса поднялась из кресла и направилась в детскую, по дороге сунув в мусорное ведро злосчастную рубашку с помадой самого отвратительного цвета. Две черноволосых головы, на одной из которых были завязаны банты в косах, увлеченно склонились над игрушечной железной дорогой. Она была куплена несколько дней назад и еще не разобрана до основания.

Лиса опустилась на пол рядом с детьми, кивала невпопад на их замечания, смотрела на рельсы, которые будто уносили ее на километры времени назад, когда еще можно было что-то изменить, и думала о совсем другом Рождестве. Много лет назад… Тогда Париж был чужим, а Пианист ее ненавидел.

Нет, она не могла знать наверняка о его ненависти. Но она довольно знала о нем, чтобы понимать. Ненависть рождается в нас самих. Подчас не из внешнего, а из внутреннего. Там, где есть место любви, неизменно рука об руку с нею будет идти ненависть. Потому что другого не дано. Есть только два настоящих чувства. Все прочие чувства рядом с ними меркнут, становятся ненужными и неважными.

Пианиста Лиса любила.

Мужчину из того Рождества — ненавидела.

Это было в небольшой гостиной, освещаемой свечами и огнем в камине. За круглым столом с закусками и шампанским сидела Лиса в атласном платье изумрудного цвета с глубоким декольте, в котором мирно покоился золотой медальон, отблескивавший при каждом ее вздохе.

— Я больше никуда не поеду, — сказала она устало Мужчине, расположившемуся напротив, и щелкнула зажигалкой.

Он коротко усмехнулся. Отправил в рот кусок телятины и запил его вином. Потом поднял на нее глаза и, продолжая жевать, ответил:

— С чего вдруг?

— Надоело. Устала. Да какая разница… не хочу.

— И что это значит?

У него был ужасный, отвратительный акцент. Он часто сбивался и переходил на немецкий, отчего временами ей приходилось изрядно напрягаться, чтобы понять его. Он был не очень молод, но подтянут. И неутомим в постели. Его аппетитам мог позавидовать и молодой мужчина. К счастью, кроме Лисы, он имел довольно широкие интересы. Но у нее он жил. Вот уже больше года он занимал второй этаж ее дома. А это, как ни крути, уже прочные отношения.

— Птичке надоело порхать? — уточнил он.

— Беспокоюсь о тебе, — кривая улыбка, помноженная на танцующие тени и отблески свечей, до неузнаваемости исказила ее черты, делая ее другой женщиной.

— Твои забавы меня не тревожат.

— А твое собственное здоровье?

Мужчина медленно улыбнулся. Не спеша отер губы салфеткой и бросил ее в тарелку. Медленно встал. Подошел к Лисе. Склонился к ее плечу и прошептал:

— Оно у меня отменное.

И поцеловал голую кожу на ее ключице.

— Прекрати! — она отстранилась. — Тебе стоило согласиться, чтобы жена приехала на Рождество.

— Еще только ее здесь не хватало, — хохотнул он и настойчиво провел ладонью по ее шее к щеке. — Или твое нежелание ездить с гастролями означает, что и наши с тобой отношения ты намерена завершить?

— Надеюсь, ты не станешь говорить, что это сильно ранит тебя?

— Отнюдь. Женщины изменчивы. Вечером они могут быть не в духе, а к утру проходит.

— Так, может, проведешь эту ночь с той, у которой настроение больше соответствует празднику?

— Я намерен провести ее с тобой. Нравится тебе это или нет. Есть некоторая прелесть в том, что ты не можешь ничего сделать, чтобы это было не так, без последствий для твоей драгоценной жизни.

Лиса подняла на него тяжелый взгляд.

— Я просто не стану ничего делать.

— И не надо. Так полежишь. Во всяком случае, попробуешь, — коротко рассмеялся он, но и его взгляд потяжелел. Его лицо имело странные черты. Они не были ни красивыми, ни запоминающимися. Даже скорее блеклыми и спокойными. Они не подходили его характеру. Они казались чертами совсем другого человека. Одновременно с этим его глаза всегда выдавали его с головой. Вот и теперь. Она могла бы знать наперед, что он сделает. Впрочем, она и так знала. Он мягко прошелся ладонью по ее затылку. Но там же, на затылке ладонь потяжелела тоже, как и взгляд. Его пальцы зарылись в ее волосы, освобождая их от шпилек. И не успела она и охнуть, как резко рванул на себя тяжелые локоны.

— Идем в спальню, — проговорила Лиса, поддаваясь его рукам.

Но его руки уже жили ею. И едва ли он слышал то, что она сказала.

Был жалобный звон посуды, сметенной на другую сторону стола вместе со скатертью. И глаза его на невыразительном лице, приближенном к ее лицу. Он дернул ее со стула и усадил на стол. Его пальцы вцепились в рукава ее платья и потянули вниз, освобождая тело. Несколько секунд он смотрел на белоснежную кожу ее шеи, ключиц, груди. Его грудная клетка медленно и тяжело поднималась и опускалась. И дыхание, вырывавшееся из носа, было шумным. Потом он смежил веки и резко склонился к ней. И рот его, жесткий, жестокий, причиняющий боль, живо забегал по ее телу, оставляя грубые горящие следы. И даже если бы она хотела отрешиться от этого, уйти в равнодушный морок, как это случалось часто, сейчас не могла бы — он заполнил собой все, что у нее было.

Впрочем, он и другие такие же и были всей ее жизнью. Она слишком долго не думала, сколько потеряла, считая, что все уладится само собой. До того душного летнего дня, когда на очередном концерте в очередном шталаге она увидела Пианиста. И когда глаза его полыхали яростью, останавливаясь на ней. Ей казалось, она слышит его мысли, а не его слова. Разве можно не знать, что он думает о женщине, танцующей для немецких офицеров и улыбающейся немецкому Генералу? Разве есть таким, как она, другое название?