Моя любовь, моё проклятье (СИ) - Шолохова Елена. Страница 3

Только спустя год, когда родился Ремир, законный внук и наследник, они скрепя сердце приняли русскую невестку. Только вот сам Ильдар к глупенькой, легкомысленной жене быстро охладел, но зато в сыне души не чаял. Везде таскал мальчишку за собой: и на отдых, и на охоту, и на работу. Понемногу учил всему, что знал сам. Брал его, пятнадцатилетнего, на совещания и разборы полётов, знакомил с технарями и инженерами, возил по базовым станциям, показывал стойки, мультиплексоры, маршрутизаторы, антенны и прочее оборудование.

И теперь Ремир оплакивал не только отца, но и себя, потому что та авария оборвала и его жизнь тоже.

— Мы с дядей Толей решили, что тебе нужно развеяться, — сообщила мать за ужином.

Раньше семейные ужины казались маленьким ежедневным торжеством, нерушимым ритуалом, слегка утомительным, но привычным.

Отец к определённому часу спускался к столу непременно в костюме и при галстуке. Если не было гостей, Ремиру дозволялось обходиться рубашкой. Мать тоже выходила в платье или в блузке. Этикет, слава богу, блюли без фанатизма, но уж во всяком случае ели ножом и вилкой. И видеть теперь во главе стола на месте отца Толика в растянутой майке, чавкающего, подтирающего хлебом соус в тарелке или орудующего зубочисткой, было дико и омерзительно.

— Тебе не помешает немного отвлечься, — продолжала мать, — сменить обстановку. Здесь тебе всё напоминает о папе…

— А я и не хочу забывать о папе! — взвился Ремир.

— Никто и не ждёт, что ты его забудешь. Но отвлечься тебе всё же нужно. Вон ты какой стал нервный и дёрганный.

— Станешь тут нервным, когда ты привела к нам чужого мужика.

— Ремир! Дядя Толя не чужой. Он заботится о нас.

— Да ну? — хмыкнул Ремир.

— Да! Это же он путёвку тебе достал. Съездишь в лагерь на Байкал. Это даже не лагерь, а что-то вроде санатория или элитной турбазы. Отдохнёшь хорошенечко перед началом учебного года.

— Сплавить меня решили? А я никуда не поеду. Если я ему мешаю, пусть сам отсюда валит. Это мой дом!

Мать обиженно поджала губы, многозначительно взглянула на Толика. Тот скривился:

— Слова-то выбирай, сопляк, когда с матерью разговариваешь, а то язык быстро укорочу.

— Да пошёл ты! — Ремир вскочил из-за стола, гневно сверкнув чёрными глазищами.

— Что ты сказал? — Толик тоже приподнялся и слегка выдвинул нижнюю челюсть вперёд. Это, видать, получалось у него непроизвольно перед тем, как ударить. — А ну, повтори, щенок.

Мать молчала, скорбно опустив глаза.

— Только тронь меня ещё раз, урод. И я тебе эту вилку в глаз воткну.

Толик в ту минуту не умом, а сердцем почуял, что пацан не просто бросался словами, а действительно на пределе. В таком вот состоянии человек не только вилкой в глаз, а целый город спалит, не задумываясь.

Толик засопел, но присел и челюсть назад задвинул. А когда Ремир вышел из столовой, тихо процедил:

— Гадёныш.

— Толик! — ахнула мать. — Вообще-то он мой сын.

— Вообще-то он меня сейчас убить угрожал.

Лагерь отдыха «Голубые ели» прятался в уютной бухте на берегу Байкала. Его и впрямь с трёх сторон окружали ели, правда, не голубые, а самые обыкновенные, а ещё сосны, лиственницы и кедры.

Бревенчатые корпуса с остроконечными крышами, стилизованные под русские терема, внутри оказались вполне современными, комфортными и с бесплатным Wi-Fi.

Корпус, в котором поселили Ремира, вмещал пять четырёхместных комнат и общий холл с креслами-диванами и раскидистой монстерой. В каждой комнате — уборная, душевая, на стене — небольшая плазма. Вообще, уютно. Хотя Ремир плевать хотел на уют. Он не отдыхать приехал, а попросту сбежал из дома, где последнее время находиться стало невыносимо.

Здесь ему тоже не нравилось. Пацаны, с которыми его заселили, без умолку несли всякий бред. Вообще-то, это был обычный подростковый трёп. Но круг общения Ремира уже давно замкнулся на отце, его друзьях и коллегах. С детства он впитывал их взгляды и суждения.

И вот это: «Видали, пацаны, какие тут зачётные тёлочки?», «У меня с собой есть дэшка травки, можно будет после отбоя пыхнуть» или же: «Блин, пивасик, интересно, где здесь купить?» и прочее подобное казалось ему убогим лепетом.

Очень хотелось попросить их заткнуться. Но терпел, как мог. Во-первых, он их ещё совсем не знал и подозревал, что это, наверное, будет невежливо, а, во-вторых, отец всегда советовал сдерживать порывы. Хотя вот это редко когда получалось.

— А ты чего молчишь? — обратился к нему один из пацанов, длинный, как жердь, в красной футболке и бермудах, из которых торчали худые и белые ноги. — Ты кто? Откуда?

Ремир метнул в него ледяной взгляд и вышел из комнаты, услышав за спиной:

— Черномазый совсем офигел?

Ремир вернулся, медленно пошёл на длинного, вперившись в него исподлобья немигающими, чёрными, как два пистолетных дула, глазами. Длинный чуть струхнул и попятился, но тут очнулись двое других.

Втроём они, конечно, отделали Ремира на совесть. По лицу старались не бить — директор лагеря сразу предупредил, что за мордобой можно и домой вернуться. Но попинали от души и телефон, сволочи, разбили. Ещё отцом купленный. От матери же теперь чёрта с два новый дождёшься — она теперь во всём слушала Толика.

А Толик уже вовсю командовал: «Много лишних и ненужных трат. Зачем пацану столько шмотья? Пусть то, что есть, донашивает. Зачем платить такие бешеные бабки за гимназию? Пусть в обычную школу ходит, как все. Зачем ему в лагере деньги? Он туда на всё готовое едет».

Мать кивала, соглашалась.

Первые дни Ремир практически безвылазно торчал в своей комнате, читал запоем фантастику, которую, к счастью, сообразил залить перед отъездом в ридер. От всяких мероприятий отбрыкивался. Выходил только в столовую.

Там он и встретил её впервые. Полину Горностаеву. Она сидела за соседним столиком с девчонками и звонче всех смеялась. Красивая! Каштановые кудри собраны в высокий хвост, зелёные глаза блестят, от её улыбки в животе щекотно.

Она доела ужин и ушла вместе с подругами, а он так и продолжал сидеть над остывшим рагу, точно оглушённый. Потом отправился её искать. Покружил по территории, не нашёл. Всю ночь потом пролежал без сна, таращась в потолок, а перед глазами так и стояли её смеющиеся глаза и губы чувственные, алые…

В гимназии, где с пятого класса учился Ремир, тоже были девушки, правда, мало, наперечёт. Всё-таки профиль заведения специфический — в юные головы там вкладывали не только базовые знания, но и целенаправленно готовили в высшие управленцы. Так что в классах на пятнадцать-шестнадцать человек обычно оказывалось всего две-три девчонки. Но была среди них одна, которая всегда ему улыбалась. Он улыбался в ответ, но кровь от этого не играла, сон не пропадал, сердце не билось чаще, даже когда она касалась его.

А такое, как сейчас, с ним случилось впервые. Даже не случилось, а настигло, обрушилось, словно неуправляемая стихия. Причём такая мощная и всеобъемлющая, что все остальные чувства как-то сразу сгладились, поблекли. Обида на мать отпустила, злость на Толика уползла куда-то вглубь, и даже боль потери притупилась. Ладно, чувства, но она ведь и разум его взяла в плен. Хоть умри, ни о чём, кроме неё, не думалось. Любимые книги в голову не лезли. Все эти страсти книжные стали вдруг казаться какими-то мелкими и надуманными, не то что в жизни…

На другой день Ремир явился на завтрак одним из первых, к омлету даже не притронулся. Ждал её. Напряжённо, не сводя глаз с распахнутых двойных дверей. Дождался, наконец. Но она пришла не одна, с парнем, лощёным голубоглазым блондином с длинной прямой чёлкой набок. Вернее, пришла она со вчерашними подругами и тремя парнями. Но было ясно, что именно этот блондин — с ней. Он по-хозяйски её обнимал, шептал на ухо. Она смеялась. Потом он и вовсе бесстыдно огладил её ягодицы.

В груди заклокотало злое, болезненное чувство. Ремиру на мгновение даже захотелось убежать, но сбегать — совсем не в его духе. Он встал и решительно прошёл к ним. Разговор и смешки за их столом сразу смокли. Все недоумённо воззрились на смуглого, худощавого мальчика с горящим взглядом и непослушными чёрными вихрами.